интересовать что-либо, кроме водки, и тогда Алферов попросил друга своего Соловьева, гениального, но совершенно безбашенного художника-инсталлятора, проводящего все дни на подмосковных помойках в поисках чего-нибудь
Не раздеваясь в самообслуживающемся гардеробе, мы проходим в буфет. Он набит битком, громкие голоса перекрывают звуки песни, доносящиеся из зала. Воздух в буфете сиз от дыма, и первые несколько мгновений я не различаю лиц.
— Степанов!
Я оборачиваюсь и вижу Алферова. Как всегда — укоризна во взгляде. Старушечьи очки в черепаховой оправе. Полуседой бобрик коротко стриженных волос.
— Привет! — сердечно приветствую я его и радостно жму ему руку.
Я люблю Алферова. Он добр, честен, отчасти наивен и упрям. К инициативам знакомых, касающимся раскрутки и обустройства его «Поворота», относится подозрительно и сам пугает всех своими прожектами, связанными с привлечением публики. Переубедить его в чем-то (как и его гениального друга Соловьева) решительно невозможно. Его любят за то, что он есть. Самый редкий вид любви в этом мире, о котором мечтают все, но удостаиваются единицы. Кроме того, он действительно замечательный бард, лучший из легендарного «Пятого колеса». Авторов-исполнителей, приходящих проситься выступать у него в клубе, он привечает с харизматическим энтузиазмом великого педагога Макаренко, давшего путевку в жизнь тысячам беспризорных. Некоторые из них, очарованные искренним интересом и доброжелательностью Алферова, возможно, в первый раз в жизни, остаются работать в «Повороте» и даже селятся там, оборудовав себе спальные места в подсобке. И — странное дело: все они черноволосы, с мертвенно-бледными, как бы обескровленными лицами, днем всегда спят и просыпаются только под вечер, когда начинает собираться публика… Заинтригованный этим обстоятельством, я пошутил однажды:
— А вы, ребята, часом, не в гробах ли спите?
Они натянуто засмеялись, пряча воспаленные глаза…
— Опаздываешь… — строго констатирует Алферов.
— Еще успею, — успокаиваю я его и киваю на стену, за которой находится зал: — Кто там сейчас?
— Бумагин, — печально отвечает Алферов с тоской, — уже шестую песню поет… Ведь ясно сказали ему: три-четыре песни, не больше… Каждый раз так!
— Да ладно, пускай поет… Как будто ты Бумагина не знаешь!.. Фиг с ним. Юр, я выйду последним, мне расслабиться надо…
— Я вообще-то сам хотел последним… Ох, Степанов, Степанов!.. Ладно, пойдешь последним, только смотри, не шибко расслабляйся.
— Ни-ни, ты же меня знаешь, я как штык…
— Вот именно, что знаю… Заходи ко мне в кабинет, я тебе новый дизайн программок покажу. Соловьев наваял…
— Зайду обязательно, вот только выпью рюмашку.
— Ладно, давай…
Алферов торопливой раскорякой удаляется по коридору. Так и кажется, что сейчас подпрыгнет и побежит по стене, а потом по потолку, как паук… Я с улыбкой смотрю ему вслед, оборачиваюсь к Вере, но ее уже нет, она уже пиздит в буфете с какой-то знакомой, судя по всему, Женщиной Барда.
— Степанов! Андрей! Иди к нам!
Знакомый голос… Из принадлежащих тем, кто всегда наливает. Это хорошо. Расстегиваясь и отдуваясь, захожу в буфет. Опять какой-то знакомый голос:
— О, Степанов пришел… Споешь?
Спою, спою… Куда ж мне деваться? Как это, я — и без песни?! Нет, мне без песни никак нельзя!.. Вглядываюсь в лица и первый, кого узнаю, сидящий у входа с двумя девицами студенческого вида в очках — Крюгер!.. Ба! А он-то откуда здесь взялся? Я искренне рад.
— Крюгер! Как ты сюда добрался-то? Ты же спать лег!..
Крюгер глядит на меня с испугом, потом, видимо, узнает и тычет рукой на свободный стул:
— Садись… Нам сейчас выпить принесут…
И тут я понимаю, что он смертельно пьян. Вдрызг. Вдрабадан. Бесцветные водянистые глаза, как у меня, если бы я был Предателем Родины, смотрят в разные стороны, нос, как будто увеличившийся с утра в размерах, украшен замысловатыми узорами красных, синих и лиловых прожилок, похожих на топографическое изображение железнодорожных узлов и автомобильных развязок, волосы всклокочены… Девицы смотрят то на него, то на меня.
— Так ты не спал, что ли, Крюгер? — недоумеваю я.
— Андрюха! — мощный рык выпившего человека за спиной.
— Не-е-е, — крутит головой Крюгер, — а чего спать-то?.. Иванов позвонил, мы с ним опохмелились, а потом поехали…
— С Ивановым? Он тоже здесь?
— Здесь где-то… Пить будешь?
И Иванов здесь… Пиздец. Наверное, спит где-нибудь.
— А чего вы пьете?
— Чего пьем… — солидно отвечает Крюгер. — Водочку, конечно. А ты что, красненького хочешь?
— Вот только красненького мне сейчас не хватало… Мне бы коньячку.
— Ну, брат!..
— Ладно, я пойду поброжу здесь, пообщаюсь, попозже подойду… Барышни!
Я раскланиваюсь.
— Степанов, ну ты пить будешь?! — дружеский, но уже раздраженный вопль откуда-то из угла. Видимо, поклонник.
Иду, иду…
Я иду на зов, вглядываясь в лица сидящих. Почти всех когда-нибудь, где-нибудь видел — на концертах, на тусовках, на квартирниках, в лесах, — но имен, хоть убей, не помню. Выскакивают из памяти. Забываю через пять минут после знакомства. Некоторые, впрочем, вручают свои визитки, с которыми никогда не знаешь, что делать потом. Обнаружив на другой день в кармане и внимательно прочитав (как правило, менеджер чего-то там не пойми чего), честно пытаешься вспомнить — кто это?.. Так и не вспомнив, повертев в руке, выкидываешь в мусорное ведро… Бывало, подбежит в метро человек, радостно улыбаясь, крепко пожмет руку, заведет оживленный разговор: «Ну как ты? Когда будет концерт?.. Как там у Скородумова?..» — словно сто лет знакомы, а я стою и мучительно вспоминаю — кто такой… Лицо вроде
