обосрать кого угодно и полюбить кого угодно, только чтобы остаться на плаву и заработать еще сколько-то там тысяч зеленых. Неужели им все мало?.. Когда-нибудь новый Карамзин напишет историю постперестроечной России, и эпиграфом он выберет: «Жадность фраера сгубила».
Я замечаю, что взгляд мой упал на бутылку коньяка, стоящую у моих ног. А не выпить ли мне?.. Я, кстати, давно не пил. Давящая тяжесть, сковывающая мое тело, периодически сменяется накатывающими волнами невероятной легкости, от которой я, кажется, вот-вот взлечу к потолку и прилипну к нему, как воздушный шар. Да-да… Надо выпить…
Я с трудом поднимаю бутылку, понимая с радостью, что она еще почти полная, и лью коньяк в себя. Он уже лишен какого-либо вкуса, только слегка пощипывает язык. Я останавливаюсь только тогда, когда пары наполняют всего меня до такой степени, что еще немного — и я лопну. Или буду испепелен внутренним жаром. Во рту все горит. Дышать дьявольски трудно. Мощная отрыжка, образовавшись в глубине живота, клубясь и булькая, поднимается к горлу. Я испуганно открываю рот, и она с рычанием вырывается из меня. Я даже подпрыгиваю на стуле и смотрю по сторонам — не услышал ли кто?.. Во рту — как кошки насрали. Надо закурить. Я лезу за сигаретой и обжигаюсь окурком, зажатым у меня между пальцев. Вот еб твою мать! Я и забыл, что курю… Та-а-ак… И что делать? Я глубоко задумываюсь, куря.
Меня заволакивает дымом…
— Степанов!
Что?.. Ну что еще?..
— Андрей!
Ну что, Господи?! Идите вы все к такой-то матери!..
— Он спит, что ли?
— Степанов, ты мне весь клуб спалишь!
Где я?
— Иванов спит, Крюгер спит, теперь Степанов… У меня что тут — ночлежка?..
— Андрей, проснись…
Я открываю сомкнутые вежды. Две тени перед моими глазами постепенно превращаются в расплывчатые фигуры, обретающие отдаленно знакомые очертания… Мужчина и женщина… Их голоса сотрясают меня.
— Степанов, ты хочешь, чтобы мы здесь сгорели все? Кто же горящие окурки на пол бросает?!
— Андрей, тебе плохо?
Да, да, мне плохо… Мне хуево, друзья мои… Мне вообще никак…
Я узнаю Алферова. Он кипит от злости. Я пытаюсь улыбнуться. Широкой улыбкой лоха. Опять я чего- то не то сделал. Как всегда. Не ошибается тот, кто ничего не делает. Так говорил Ильич. Лучше бы я ничего не делал… А это кто? Добрый голос, сочувствующий взгляд. Исходящее беспокойство. Ира? Нет… Лера! Нет, нет… Черт! Как же ее… Опять забыл!.. Вечно я все забываю… Вера! Ф-ф-фу!.. Да, точно, Вера.
— Андрюша, ты встать можешь?
— Да, да…
— Степанов, ты выступать будешь? Твоя очередь. Или я пойду…
То есть как это? А я? А мои бабки? Мои триста рублей? Что же я, ни за хуй собачий перся сюда? Не- е-ет!
— Не-е-ет…
— Что «нет»… Будешь петь? Я тебе свою гитару дам…
— Ему, наверное, поспать надо…
— Нет! Я иду…
— Это просто кошмар какой-то!.. Вы мне всю публику распугаете…
— Да иду, иду…
— Надо помочь ему встать…
— Вы все меня в могилу загоните!..
Меня подхватывают под руки и дергают вверх. Я пытаюсь помочь всем телом, напрягая тазобедренные мышцы и подпрыгивая со стула. Но ноги не держат…
— О-о-ох! Какой тяжелый…
— Надо его к стенке прислонить.
Я упираюсь спиной и затылком в стену и медленно съезжаю вниз.
Он раскланивается.
— Подхватывай, подхватывай!
Нет, я смогу! Я смогу, мать вашу! Как молодогвардеец…
Я концентрируюсь, трясу головой и упираю ноги в пол. Мышцы обретают упругость, в голове немного проясняется. Я ищу лицо Алферова, чтобы смотреть ему прямо в глаза. По возможности трезвым взглядом. Вот они — как всегда подозрительные, но ласковые глаза Алферова.
— Юр, все нормально. Я просто устал, немного покемарил. Давай гитару…
— Ты это … Точно в состоянии петь? Не уснешь там?
— Я же говорю тебе — все нормально. Я в порядке…
— Андрюша, может, не надо?
— Надо, Вера, надо… Где гитара?
Алферов осторожно кладет мне в руки гитару. Алферовская. Большая честь для меня. Которой я недостоин.
— Ну … я пошел…
Где тут выход на сцену?.. Где этот гребаный выход на проклятую сцену? Господи, я забыл! Направо или налево? Куда идти? Та-а-ак… Надо сосредоточиться. Но побыстрее, так, чтобы Алферов не заметил. Я наклоняюсь одним ухом к гитаре и осторожно провожу пальцем по струнам…
Бля-я-я-я-ямс…
— Да настроена она! Специально для тебя подстраивал. Иди, ради Бога, там публика ждет!
— Погоди, погоди…
Бля-я-я-я-ямс…
… налево — буфет… Это точно. Направо — туалет. Я там пил воду. Та-а-ак…
Бля-я-я-я-ямс…
… рядом с туалетом — подсобка… Есть! Выход рядом с подсобкой. Точно.
— Ну, я пошел.
— Тебя проводить?
— Нет, я сам…
Только бы не ебнуться с этой гитарой где-нибудь. Жалко будет Алферова. Нассали, чуть пожар не устроили, по всем углам спят в жопу пьяные барды, а тут еще и гитара… Нет, я лучше лоб себе расшибу, но инструмент спасу… Так и знай, Алферов: твоя гитара в надежных руках! Спою на совесть. Да-да! На зависть многим. Так, что все охуеют. Просто толпами повалят ко мне за кассетами. Даже из буфета. Даже спившийся поэт П.
Я прохожу мимо спящего Крюгера. Так и хочется пощекотать его под торчащим кадыком. Вот счастливчик! Квартира любимой тещи! С ума сойти… Везунчик. Сюда. Да. Открываю дверь, из-за которой доносится нестройный гомон, и выхожу на сцену. Свет рампы бьет мне прямо в лицо. Зрителей не видно, но, судя по шуму, ползала наберется. О’кей. Я направляюсь к двум микрофонам — один повыше, для вокала, другой — пониже, для гитары без подключки. Идущий на смерть приветствует тебя, Алферов!
Меня все еще любят. Это хорошо. Это радует. Дает силы жить и творить. Любить, наконец. Все для вас, дорогие мои!
— Степанов, выпить хочешь?
А и в самом деле — что бы мне не выпить коньячку?…
— Давай!
— Не надо ему больше пить!.. — умоляющий женский голос, глухой и далекий, как из жопы. Растянувшийся на века плач княжны Ольги. Знакомый голос… Кто это? Как ее… Лера… Вера… Да, Вера. Я люблю тебя, Вера, но ни хуя ты в мужиках не понимаешь… и ни хуя не поймешь. Поезжай-ка ты лучше домой к своему… как его… Алексееву… через пять годков он перебесится, обретет простатит, вы купите
