Что излагать, сколько раз отвергались душою стыдливой
Для одного берегу; одному — наслаждение мною», —
И не довольно ль таких испытаний невинности было, —
Если кто разумом здрав? Но я недоволен, борюсь я
Сам на погибель свою и плату за ночь предлагаю.
«Побеждена, — я вскричал, — преступница! Я, — соблазнитель, —
Твой настоящий супруг. Свидетель я сам вероломства!»
Та — ничего. Молчаливым стыдом побежденная, только,
Кинув злокозненный дом и недоброго мужа, — бежала.
Стала бродить по горам, служенью причастна Диане.
Я же, оставшись один, почувствовал жгучее пламя
В жилах. Прощенья просил, — в согрешенье своем сознавался,
В том, что дарами прельстясь, я и сам в проступок подобный
После признаний моих, за стыд отплатив оскорбленный,
Вновь возвратилась ко мне, и сладко мы жили в согласье.
Кроме того мне дарит — как будто сама не была мне
Даром достаточным — пса, — его ж Прокриде вручила
Тут же дала мне и дрот, который в руке моей видишь.
Но про второй этот дар и судьбу его знать ты желаешь?
Слушай тогда и дивись, — поразишься неслыханным делом.
Лайя сын[345] разгадал те реченья, что были дотоле
Темная и о своих позабыла двусмысленных кознях.
Дел без возмездья таких никогда не оставит Фемида:
Тотчас другая напасть Аонийские вдруг постигает
Фивы: селяне дрожат перед хищником[346] диким, погибель
Сходимся и широко окружаем тенетами поле.
Но перескакивал зверь прыжком их легким проворно,
Выше скача полотняных краев расставленной сети.
Своры спускаю собак, но хищник от них убегает
Единодушно тогда все Лелапа требуют, — имя
То было пса моего. Он сам давно уж старался
Освободиться, ремень в нетерпенье натягивал шеей.
Только спустили его, — сказать мы уж были не в силах,
Сам же из глаз он исчез. Копье не быстрее несется
И не быстрее свинец, вращаемой брошен пращею,
Или же легкая трость, что с гортинского лука[347] слетает.
Холм поднимался крутой, над полями окружными высясь.
Вот уже схвачен почти, вот будто едва ускользает
Зверь из-под самых зубов; бежит не прямою дорогой,
Не устремляется вдаль, но, по кругу назад возвращаясь,
Вводит собаку в обман, — не предпринял бы враг нападенья.
Держит уже, — но не держит еще и лишь воздух кусает.
К дротику я обратился тогда. Но едва лишь рукою
Правой раскачивать стал, в ремни вдеть пальцы пытаясь,
Взор отвратил я; потом направил обратно на то же
Тот как будто бежит, а этот как будто бы лает.
Стало быть, так захотел — чтобы в беге оба остались
Непобежденными — бог, коль бог им содействовал некий».
Так он сказал и замолк. «Но в чем же дрот тут повинен?» —
«Радость сделалась, Фок, причиною нашего горя.
Молвлю сначала о ней. О, сладко блаженное вспомнить
Время, когда, Эакид, в те первые годы, законно,
Счастлив с женою я был, и она была счастлива с мужем.
Мужа любовь предпочла бы она и Юпитеру даже.
Да и меня ни одна не пленила б, когда бы самою
Даже Венерой была. Равно мы сердцами пылали.
Только лишь солнца лучи поутру озаряли вершины,
И ни рабов, ни коней не брал с собою, ни с чутким
Нюхом собак; сетей не захватывал я узловатых.
Дрот обеспечивал все. Когда же рука моя вдосталь
Понабивала зверей, стремился я в тень и прохладу,
Струйки я нежной искал, облегченья полдневного зноя,
Струйки воздушной я ждал, и она овевала мой отдых.
«Струйка! — помнится мне, — приходи! — призывал я обычно, —
Дай облегченье и в грудь, о желанная, снова проникни, —
Может быть, я добавлял, — так жребий мой был вероломен! —
Нежных несколько слов. «Ты великое мне наслажденье! —
Ей говорить я привык, — облегчаешь меня и лелеешь:
Из-за тебя мне леса и пустынные милы приюты,
Возгласа смыслом двойным было чье-то обмануто ухо,
Кто-то решил, что, зовя, повторяю я имя, что будто
«Струйкой» нимфу зовут, и подумал, что нимфу люблю я.
Тотчас, спеша донести на то, чего не было, наглый
Склонна к доверью любовь. Пораженная горем нежданным,
Выслушав все, повалилась она и, не скоро оправясь,
Все несчастливой себя называла и жребий свой — горьким,
Все укоряла меня, и, смущенная мнимым проступком,
