Быть на Сарматской земле я у бессмертных молю.
Велено жить мне в дикарской стране, на западном Понте, —
Плачусь, что медленно так мчусь я от родины прочь.
Сам я изгнания путь, вышних моля, тороплю.
Если я вами любим, эти страшные воды смирите,
Божеской волей своей мой охраните корабль.
Если ж не мил, не спешите к земле, мне сужденной, причалить, —
Мчите! Что делать мне здесь? Паруса надувайте мне, ветры!
Все ли мне вдоль берегов милой Авзонии плыть?
Цезарь не хочет того, — не держите гонимого богом!
Пусть увидит меня берег Понтийской земли.
Я преступлений своих и не берусь защищать.
Но коль деянья людей не вводят богов в заблужденье,
Знайте: хоть я виноват, нет злодеяний за мной.
Сами вы знаете: я совершил и вправду оплошность,
Если я Августов дом поддерживал, меньший из граждан,
Если я Цезарев суд волей всеобщей считал,
Ежели время его называл я счастливейшим веком,
Если я Цезарю жег ладан и цезарям всем,
Если же нет, — с головой пусть меня скроет волна.
Что это? Или редеть начинают набухшие тучи?
Или меняется вид моря, смирившего гнев?
То не случайно! То вы, в благовременье призваны, боги,
Только представлю себе той ночи печальнейшей образ,
Той, что в Граде была ночью последней моей,
Только лишь вспомню, как я со всем дорогим расставался, —
Даже сейчас у меня капают слезы из глаз.
Мне за последний предел милой Авзонии плыть.
Чтоб изготовиться в путь, ни сил, ни часов не хватало;
Все отупело во мне, закоченела душа.
Я не успел для себя ни рабов, ни спутника выбрать,
Я помертвел, как тот, кто, молнией Зевса сраженный,
Жив, но не знает и сам, жив ли еще или мертв.
И лишь когда моя боль прогнала помрачавшие душу
Тучи и чувства мои вновь возвратились ко мне,
Хоть из всего их числа двое лишь было со мной.
Плакала горше, чем я, жена, меня обнимая,
Ливнем слезы лились по неповинным щекам.
Дочь в то время была в отсутствии, в Ливии дальней,
Всюду, куда ни взгляни, раздавались рыданья и стоны,
Будто бы дом голосил на погребенье моем.
Женщин, мужчин и даже детей моя гибель повергла
В скорбь, и в доме моем каждый был угол в слезах.
Троя такою была в день разрушенья ее.
Но и людей и собак голоса понемногу притихли,
И уж луна в небесах ночи коней погнала.
Я поглядел на нее, а потом и на тот Капитолий,
«Вышние силы! — сказал, — чья в этих палатах обитель,
Храмы, которых моим впредь уж не видеть глазам,
Вы, с кем я расстаюсь, Квиринова гордого града
Боги, в сей час и навек вам поклоненье мое.
Все же изгнанья позор, боги, снимите с меня.
Сыну небес, я молю, скажите, что впал я в ошибку,
Чтобы вину он мою за преступленье не счел.
То, что ведомо вам, пусть услышит меня покаравший.
Так я всевышних молил; жены были дольше моленья.
Горьких рыданий ее всхлипы мешали словам.
К Ларам она между тем, распустив волоса, припадала,
Губы касались, дрожа, стывшей алтарной золы.
Слов, бессильных уже милого мужа спасти!
Но торопливая ночь не давала времени медлить,
Вниз от вершины небес нимфа аркадская шла.552
Что было делать? Меня не пускала любимая нежно
Сколько я раз говорил поспешавшим: «К чему торопиться?
Вдумайтесь только, куда нам и откуда спешить!»
Сколько я раз себе лгал, что нам назначили будто
Благоприятнейший день для отправления в путь.
Ноги в согласье с душой медлили сами идти.
Сколько я раз, простившись, опять разговаривал долго,
И уж совсем уходя, снова своих целовал.
Дав порученье, его повторял; желал обмануться,
И наконец: «Что спешить? — говорю. — Я в Скифию выслан,
Должен покинуть я Рим — медля, я прав, и вдвойне!
Я от супруги живой живым отторгаюсь навеки,
Дом оставляю и всех верных домашних своих.