– Давай-давай, – напутствовала Клара. – Простынку чистую не забыл?
Новое разочарование подстерегло Толика сразу за порогом кабинета, когда он, дождавшись очереди, предстал пред светлы – впрочем, кто их разберет за темными солнцезащитными стеклами? – очи Василия Щукина. Златовласки в кабинете не было. Была чернявая с премилой улыбкой на темно-красных губах, был хозяин кабинета, вставший из-за стола, чтобы встретить дорогого гостя. А вот златокудрой нимфы нигде не наблюдалось. Жаль, ведь Толик втайне надеялся обменяться взглядами именно с ней. А то и перекинуться парой слов, если только сможет найти их.
Отсутствовал также один из столов – как раз тот, на полировке которого оставил свой непечатный автограф последний представитель плеяды: Бунин, Пастернак, Шолохов, Солженицын, Коровин. Решили толкнуть с аукциона? Не исключено.
Лицо Щукина всеми щетинками выражало радость от встречи.
– Анатолий Владимирович! – поприветствовал он. – Весьма признателен!
Толик невольно напрягся: если знает отчество, то может и, чего доброго, быть в курсе настоящей фамилии. И ограничился официальным:
– Здравствуйте.
Рукопожатие хозяина оказалось неожиданно неприятным: ладонь-липкой, а ее тыльная сторона свидетельствовала о таком избытке мужских гормонов, какого Анатолий не встречал прежде, пожалуй, ни у кого. Теперь он вспомнил, что во время прошлой встречи кисти Щукина почти все время скрывали рукава. Даже в моменты увлеченной жестикуляции наружу из-под обученных обшлагов торчали одни пальцы. Тоже, кстати, весьма заросшие.
Мерзнет он, что ли, постоянно? С этакими ладошками? Не должен бы… Такими впору подростков пугать в пору пубертатного нарциссизма.
– Вы позволите? – спросил Щукин, как будто извиняясь, и покосился на листки рукописи, снова разлохматившиеся неопрятным пучком.
Заполучив желаемое, тут же присел «ознакомляться». Это тоже было непривычно. В нормальных редакциях рукопись, как правило, принимали вежливо-равнодушно, клали на полку (один раз даже в картонную коробку из-под телевизора) и в лучшем случае говорили, когда позвонить.
Внимательного, вдумчивого чтения здесь было минут на тридцать-сорок, но Щукин просканировал текст со скоростью Терминатора. Сравнение навеяно очками.
– Сколько здесь? – спросил он уже через четыре минуты.
Вопрос не застал Толика врасплох. Он знал несколько способов пересчета обычных печатных листов в авторские: по количеству знаков в тексте, с пробелами и без, по числу машинописных, набранных через два интервала, страниц. Знал он также, что в зависимости от того, какой из способов выберет редактор, неопытный автор может недосчитаться до двадцати процентов гонорара. Неопытным автором Толик себя не считал. По крайней мере, старался не считать. Поэтому вариант пересчета выбрал наиболее благоприятный, а потом еще и округлил результат в выгодную для себя сторону:
– Примерно… полтора листа.
– Пусть будет два, – взмахнув пальцами, решил Щукин, и уже повернувшись к Толику спиной и приятно пощелкивая сферическим замком сейфа, прокомментировал: – Очень хорошо.
«Четырнадцать щелчков по часовой стрелке», – зачем-то запомнил Анатолий.
– То есть все, начиная с названия. «Счастье на тонких лапках», – смакуя, повторил Щукин. – Просто, наивно, конкретно… Вы не представляете, насколько выгодно ваш рассказ отличается от того, что мне обычно приходится читать. Антропоморфные притчи, энтомологические разборки под прицелом микроскопа, неискренние, как сочинение на уроке биологии. Взять хотя бы тот зарифмованный сублимационный бред, который выдала под видом поэмы Кларисса Кукушкина. Вы не читали?
– Нет.
– И правильно. В нем же ничего не понятно, кроме подписи автора! Сплошные ощущения, подсмыслы, обертона… Или обертоны? Сугубо между нами: по-моему, стриптиз в окружении пустых бутылок получается у этой милой леди гораздо лучше, чем стихи. Насколько мне удалось разобраться в сюжете, кто-то там кого-то чем-то опутывает и куда-то затягивает, причем самому кому-то это, в принципе, нравится. Ну! А ведь нас не интересует покорность, это глупо. Мы не ориентируемся на аудиторию поклонников Захер-Мазоха…
«Двадцать шесть в обратную сторону», – отметил Толик.
– …только доброжелательность. У вас, кстати, эта мысль отражена просто замечательно. Как ловко вы переводите стрелки на тараканов – таких, их прямо видишь, мерзких, усатых, рыжих – бр-р-р! Извините, Корина… Разумеется, избавить человечество от брезгливой нелюбви к паукообразным и членистоногим вообще нам не под силу. Но отвлечь их внимание от ни в чем не повинных пауков, перенаправить вектор неприятия на комаров, клопов, мух и прочих кровососущих и разносящих заразу-вот наша задача на ближайшее будущее.
«И еще шестнадцать – нет, семнадцать по часовой». Расчет окончен.
Толстая бронированная дверца прижалась к стене, но расстегнутый пиджак хозяина надежно оберегал содержимое сейфа от постороннего любопытства.
– И в этом вопросе я искренне надеюсь на вашу, Анатолий, помощь, – заключил Щукин, вручая Толику несколько купюр, которые, даже сложенные вместе, не тянули на название «пачка». Максимум, пачечка.
Прежде чем спрятать в карман джинсов, Толик перетасовал купюры. Не пересчитывал – чего там! – просто рассматривал. Погладил подушечкой пальца ребристый воротник на широких плечах одного из авторов «Декларации независимости» США, отчего улыбка Щукина стала еще лучезарней.
– Настоящие, настоящие, не сомневайтесь, – заверил он. – В Америке и то таких нет! – Тут же предложил: – Может, по пятьдесят грамм? За успешное начало совместной деятельности? – И добавил, словно в оправдание: – С банкета осталось.
Однако рюмки достал тридцатипятиграммовые. Как будто заранее поделил два по пятьдесят на троих, включая чернявую Корину, которая мило поморщилась, вздохнула: «Ох уж эти мужские традиции!», но рюмочку опрокинула.
Такого воодушевления, какое посетило его в кабинете Щукина, Анатолий давно уже не испытывал. Если вообще испытывал когда-нибудь. Именно оно помогло сдержать брезгливую гримасу от повторного хозяйского рукопожатия – которое, к слову сказать, не показалось Толику таким уж неприятным – но оно же не защитило его от победительной улыбки, которая сама расползлась по лицу при виде заскучавшего в одиночестве турбореалиста.
– Проктолог сказал, – играючи импровизировал Толик, – чтоб неженки и эстеты в очередь больше не становились. У него перчатки одноразовые кончились.
«Нет, пожалуй, все-таки испытывал, – сам себе возразил Толик, подразумевая степень воодушевления. – Тогда, помнишь?»
Он помнил.
В тот раз, на встрече с читателями, Борис Оболенский помимо автографа начеркал на книжном листе несколько цифр, которые Толик поначалу ошибочно принял за дату. Правда, довольно скоро он сообразил, что сорок четвертое число пятнадцатого месяца – явный перебор, и выдвинул новую версию восторженным шепотом. Номер телефона! И за свою смекалку был вознагражден приглашением звонить, если что…
«Если чего» Анатолий дожидаться не стал. Уже утром третьего дня, набравшийся и малость даже перебравший решимости, он потыкал пальцем кнопки телефонного аппарата и сказал в трубку отчетливо:
– Але?
Вопреки опасениям, на том конце его сразу узнали и, кажется, даже обрадовались.
– А-а, просто Толик, – отозвался Борис, тогда еще – Борисович. – Чем занимаешься? Вот и я ничем.
И предложил вечерком заглянуть к нему в гости – так, запросто.
– Только, – добавил, – тут такое дело… Жена с Андрюшкой неделю тому укатили к теще. В холодильнике, сам понимаешь, хоть в боулинг играй…
– Что купить? – на лету ухватил окрыленный Толик.
– Возьми, пожалуй, пару беленькой. А лучше три – на случай, если засидимся до завтрака. И это еще…
