Да все потому же. Из-за досадной нестыковки между теоретическими знаниями и практическими навыками. Он честно штудировал пособия для начинающего спелеолога, дотошно выбирал в магазине шнуры и тросы нужной длины и диаметра, догадываясь, чем чревата ошибка даже в миллиметр, а потом, запершись в ванной, бесчисленное число раз отрабатывал рифовый, ведерный, австрийский, бахман, брамшкотовый, встречную восьмерку, стремя и удавку. И он честно пытался страховаться – в первом же колодце, куда им с Алей пришлось спускаться, Антон сначала страховал ее сверху, потом занялся самостраховкой. Как и было рекомендовано в пособии, он спустил страховочный трос параллельно основной веревке, закрепил на нем репшнур схватывающим узлом, так называемым прусиком, которому целиком посвятил один из майских вечеров, да не с двумя, а с тремя, для пущей надежности, витками, а другой конец шнура зацепил карабином на обвязке. При этом, как выяснилось вскоре, Антон не учел целых три основополагающих момента, на которых почему-то не акцентировала внимание читателя популярная брошюра. Первое: то, что прусики имеют обыкновение затягиваться при быстром скольжении, а ведь ему хотелось как раз побыстрее, встав в полный рост на вертикальном склоне и гигантскими скачками вниз, с ветерком. Второе: длина репшнура должна быть не больше полутора метров, чтобы в случае чего можно было дотянуться рукой и развязать затянувшийся узел. И третье: страховочный карабин на грудной обвязке лучше все-таки закреплять спереди, а не сзади, иначе, в случае срыва, ты не задохнешься, конечно, но побарахтаешься изрядно в неуклюжих попытках отстегнуться.
В итоге Антон оказался в одной из тех ситуаций, которые он больше всего ненавидел и которые-да, есть у него такое неприятное свойство, а у кого их нет? – он никогда не умел прощать ни себе, ни случайным свидетелям своего позора. В ситуации полной беспомощности. Хорошо, что в тот момент у него под рукой оказался нож, а падать пришлось меньше, чем с трех метров. Но больше он страховкой не пользовался.
А потом был обрыв, поднявший со дна души самые неприятные воспоминания, о которых Антон так старательно, и долго, и в конце концов вроде бы успешно пытался забыть. Ан нет, нахлынули, когда уже не ждал всплыли несвежим трупом и принесли с собой неприятный осадочек в виде учащенного сердцебиения, затрудненного дыхания и продолжительного головокружения. А ведь он так хорошо, казалось, застраховался от них, так глубоко спрятался.
Восстановить душевный покой более-менее удалось только в Колонном Зале. И то ненадолго. Потому что на другой день после посещения Колонного Зала случилось страшное…
Антон почувствовал, как его взметнувшийся в протестующем жесте кулак уткнулся во что-то твердое и понял, что слишком устал для того, чтобы по-человечески разочароваться. В общем-то, он с самого начала не ждал от этой развилки ничего, кроме очередного обмана.
«Эх, Тимурка, Тимурка, вещая каурка! – прислонившись всем телом к выросшей на его пути стене, подумал Антон. – Лучше бы уж ты нашел здесь свое черное золото и, не знаю, утопился бы в нем на радостях».
Он пошарил руками по сторонам, но стена оказалась что надо: добротная, глухая, а пожалуй что и немая. Такой бесполезно жаловаться на жизнь, все равно не услышит. А если услышит-не ответит.
По-прежнему не открывая глаз, едва волоча ноги и придерживаясь рукой за правую стену тоннеля, Антон добрался до развилки… и нос к носу-своим прямым и невыразительным к эдакому здоровенному топинамбуру, иначе говоря, земляной груше – столкнулся с Бельмондо. То есть, естественно, с его изображением.
Актер стоял, не меняя позы, на том же фоне, только небо за его спиной значительно потемнело, из неправдоподобно голубого сделалось почти сиреневым, предзакатным. Антон не нашел в этом ничего удивительного. Еще бы ему не потемнеть, ведь восемь часов прошло. Кроме того, изменилось выражение лица француза. Теперь уже у него брови сошлись к центру лба островерхим домиком, а пухлые боксерские губы немного провисли по углам. Жан Поль выглядел удивленным, причем удивленным неприятно. Можно сказать, разочарованным.
Ну извини! Антон развел руками и изобразил пристыженную улыбку. Ну тупой, не сообразил проверить сразу. Иначе давно бы встал спиной к развилке, хлопнул веками и догадался, что оба пути не ведут ни к чему хорошему. Сэкономил бы уйму времени и сил. Виноват, мон женераль. Больше не повторится.
«Ничего, если я свет включу? Я быстро, только веревку смотать…» – подумал он, и голос, который озвучивал эти слова внутри его черепа, имел весьма извиняющийся тон.
Вжик-вжик.
Антон отстегнул от пояса катушку, уложенную в специальный открытый ящик с осью и торчащей сбоку ручкой, наподобие тех, которыми пользуются прокладчики кабелей и армейские связисты. Всю обратную дорогу ему предстоит, как шарманщику, упорно крутить ручку и сматывать все те километры нити, которые он оставил за собой, отмечая свой витиеватый, словно вензель на старинном гербе, маршрут.
Он немного покрутил ручку, чтобы выбрать слабину нити, бестолково потраченной на исследование двух тупиковых проходов… Потом покрутил еще немного… И еще…
Странно, неужели он прошел так далеко, что не может смотать пару куцых нейлоновых хвостиков за три минуты? Вернее, судя по светящимся стрелкам на циферблате, уже за пять с половиной минут. Он закрутил ручку еще быстрее, как тот же шарманщик, но стремящийся уже не доставить слушателям удовольствие приятной мелодией, а досадить им режущим слух дребезжанием в надежде, что кто-нибудь не выдержит и за пару монет купит себе немного тишины. Прошла еще минута… Полторы… Но нить все так же легко скользила из темноты и наматывалась на барабан катушки, причем…
Вжик-вжик-вжик…
Руки опустились сами, и левая с катушкой, и правая с фонариком, издавшим напоследок чуть слышное «вжжж», и Антону пришлось сделать над собой усилие, чтобы предметы не выпали из ослабевших пальцев.
Нить, ложащаяся на барабан неровными кольцами, тянулась уже не из-за спины Антона, где остались оба тупика, а спереди, из того ответвления тоннеля, которое полтора часа назад привело его к развилке. И вытягивалась так легко, как будто ни к чему не была привязана. То есть, что значит «как будто»? Она просто не была привязана. Хотя в памяти Антона надежно зафиксировался образ: конец шнура, обмотанный вокруг пирамидального выступа в ближнем к выходу углу лежбища и продетый сквозь ручку канистры на тот маловероятный случай, если петля соскочит, несмотря на тщательно затянутый двойной штык. А уж канистра по каменному полу загремела бы так, что Аля непременно услышала бы. Не могла не услышать.
Неужели где-то по дороге случился обрыв? То есть – дурацкая двусмысленность! – не тот обрыв, при попытке спуститься с которого он повис кверху ногами или, вернее сказать, кверху ногой, а обрыв нити. Хотя… Не такая уж она дурацкая, эта смысловая неоднозначность, если подумать. Ведь когда вероятнее всего могла оборваться нить? Именно в те несколько минут, которые для Антона превратились в целую вечность, когда он попеременно то прощался с жизнью, то пытался отвоевать ее обратно, отчаянно хватаясь за все, до чего удавалось дотянуться, как утопающий за соломинку. Дергал, дергал и додергался! То есть нить не сразу оборвалась – этот момент Антон отследил бы на месте и уж как-нибудь исправил – а только начала рваться, перетираться о край обрыва или какой-нибудь выступ поострее. Окончательный же обрыв случился позднее, когда Антон уже поплутал изрядно по извилистым переходам нижнего лабиринта. Либо перетершаяся нить не выдержала собственного веса, либо ей надоели резкие подергивания, которые случались периодически, когда заедало катушку, а скорее всего, оба этих фактора сыграли свою трагическую роль.
Антон продолжил вращать ручку, теперь уже не так яростно, почти задумчиво, так что ось с насаженной катушкой терлась в местах крепления уже не с громким монотонным визгом, а почти неслышно, с редкими поскрипываниями. Кстати, только сейчас, задним умом или, выражаясь более научно, в ретроспективе, Антон обратил внимание, что не слышал этого тихого поскрипывания, которое точно так же должно было сопровождать автоматическое разматывание нити, достаточно давно. Его не было слышно, когда Антон исследовал последний тоннель, руководствуясь правилом правой руки, и когда он потеющим и пыхтящим поршнем протискивался в горловину узкого лаза, и, может быть, еще задолго до этого. Так когда же на самом деле случился обрыв?
Хотя какая теперь разница? Гораздо важнее другое: как Антон собирается искать обратную дорогу к Лежбищу? По памяти или по собственным следам? На остроту памяти после многочасового изматывающего
