мысль.
Кажется, даже у приговоренного к смерти есть право на один звонок. Или у арестованного? Толик не был уверен. Вообще, по мере того как уровень ацетона в бутылке понижался (а спирта в ней с самого начала было немного), его уверенность в чем бы то ни было меркла. Что он тут делает – голый на прилипающем к ляжкам карнизе, на этом жестяном скате пятнадцати сантиметров в ширину? Чего ждут от него люди внизу? И согласятся ли они мирно разойтись по домам, если он сейчас громко извинится и уберется в комнату? Или потребуют продолжения действа, на которое уже рассчитывали? И кому, скажите на милость, может позвонить приговоренный к смерти? Адвокату? На кой ляд? Господу Богу? То-то он удивится!
Бутылка опустела. Толик подбросил ее в руке, намереваясь перехватить за горлышко, но ослабленные выпитым рефлексы едва не подвели его. Он все-таки поймал бутылку, неловко, в последний момент. Правда, при этом его левая ягодица соскользнула с карниза, потревоженная оконная рама крякнула, когда он вцепился в нее свободной рукой («рама фаталити» – вонзилась в мозг исковерканная строчка ТВ-рекламы), а толпа под окнами напряженно умолкла – но он поймал. С облегчением. Не хватало еще рухнуть с двенадцатого этажа на бутылочные осколки!
Толик медленно вернулся в исходное положение, пристроил пустую бутылку на подоконник у себя за спиной, провел рукой по вспотевшей челке-и только после этого напомнил себе, что неплохо бы сделать вдох. Оказывается, несколько секунд он задерживал дыхание. Более того, не слышал звук дверного звонка, который из резких назойливых поскуливаний перешел в непрерывный требовательный вой. На расстоянии вытянутой руки, рядом с тем местом, куда Толик поставил бутылку, лежала трубка радиотелефона – как связь с тем миром, с которым он практически распрощался. Потребность сделать последний звонок стала непреодолимой.
Так кому все-таки, если у Господа Бога слишком дорогие тарифы на входящие?
Кларе? Зачем? Пол-литра донорской крови ей сейчас важнее его запоздалых извинений. Да и не знает он телефона стационара, где она лежит со своими осложнениями. Это ведь только у нас, мужиков, все просто, с неожиданной злобой подумал Толик, а у этих баб… у-у-у, они не могут без осложнений!
Он сжал телефонную трубку в руке – до боли – и процедил с укором:
– Ну и сволочь же я! Ну и сволочь!
Помотал головой и повторил еще раз, почти восторженно:
– Ну и сволочь!
Он позвонил Борису, больше оказалось некому. Однако по домашнему номеру некое веснушчатое чудовище сообщило ему, что «папа жаделживается на лаботе», а с телефона в конторе никто не хотел снимать трубку. Тогда Анатолий помянул Бога, троицу и любовь и набрал номер Бориного мобильника. Тот тоже долго не отвечал. Восемь, десять, двенадцать раз в трубке повторилось стандартное «та-да-Да», предваряющее в мобильных телефонах нормальный длинный гудок.
Когда трубка разродилась наконец привычным «Да?», Толик готов был расплакаться от облегчения.
– Бо-о-о-орь-рь-рь! – позвал он, в пьяной улыбке растягивая губы.
– Да, Толь, – голос Бориса был пропитан нетерпением. – Ты по работе?
– Нет, по личному.
– Тогда лучше завтра. У меня четырнадцать центов на балансе осталось.
– Погоди, – заволновался Толик. – Это очень важно!
– Завтра о важном. Сейчас не могу.
– Завтра меня не будет! – почти выкрикнул он. – Тогда послезавтра.
И только «та-да-Да, та-да-Да…»
Толик зашвырнул трубку назад, в комнату. «Та-да…» – успела пропеть она, прежде чем с грохотом ударилась об угол тумбочки.
Он ненавидел себя за этот звонок, за пьяное желание всех любить и прощать. Даже тех, кто предал. Даже тех, кто продал. И обокрал. Да-да, ведь у него украли идею!
Именно сейчас, сидя на скользком карнизе, Толик с особой ясностью мог оценить всю скользкость давешней ситуации с рукописью. Как же ловко Боря подменил роли! Не сказав ничего по существу, аргументируя не столько словами, сколько сдвинутыми бровями и театрально дрожащим кадыком, он менее чем за минуту превратил Толика из гневного обвинителя в обвиняемого, не знающего, куда девать глаза от смущения. Спрашивается: что стоило Борису просто сказать:
«Я этого не делал. Не передавал Степану твоих черновиков». Даже возмутиться слегка: «Я, конечно, координатор проекта, но не настолько же!» Но нет, вместо этого он затянул что-то эмоциональное и сбивчивое, якобы от избытка чувств, что-то про Андрюшкино здоровье. Наверняка ведь рассчитывал, что его не дослушают, перебьют… как оно и случилось. В результате он так и не закончил своей торжественной клятвы! А если бы и закончил… Проблемы со здоровьем тоже бывают разные. Что значит, к примеру, для пятилетнего нахаленка, для этого вождя краснокожих, какой-нибудь насморк?
Толик зажмурился, обхватил пальцами лоб, надавил на виски. Кредит его доверия к Оболенскому стремительно таял, количество счетов, которые он хотел бы предъявить бывшему другу, напротив, росло с каждой новой мыслью, так что на балансе Бориной совести осталась сущая мелочь. Не больше четырнадцати центов. Когда Анатолий открыл глаза снова, в их взгляде не прочитывалось уже никаких чувств.
– Ну ладно, – равнодушно сказал он. – Смотри, Борь, сейчас будет невесомость.
В дверь уже не звонили-ломились. То ли взвод солдат, то ли былинное чудище о двадцати кулаках и десяти ногах в тяжелых ботинках. На балконе соседнего дома какая-то женщина в розовом наспех запахнутом халате жадно прильнула глазом к видоискателю миниатюрной камеры. Толик помахал ей рукой. «Круто, ты попал на Ти-Ви» – поздравил он себя и даже испытал мимолетное сожаление о том, что не сможет посмотреть ближайший эфир передачи «Вы – очевидец». Он также махнул рукой собравшимся внизу и улыбнулся им почти по гагарински. Уже скоро, обещал его взгляд. Скоро вы увидите то, ради чего топчете газон уже минут пятнадцать.
– Ну что, поехали?
Распирая руками оконный проем, Толик подобрал под себя сначала левую, затем правую ногу, оказавшись таким образом на корточках. Затем с усмешкой медленно опустился обратно, свесил ноги. Вставать на узком наклонном карнизе в полный рост показалось ему позерством. Сидя ли, стоя, лететь все равно двенадцать этажей. И только падать спиной вперед, пожалуй, было бы страшновато.
Удивительно, но именно так оно и было. Казалось бы, какая разница, в какой позе ты начнешь свой полет и встретит ли тебя внизу асфальт, трава или бутылочные осколки? Вроде бы, никакой. Вроде бы… Однако достаточно было Толику представить, как он садится на нижний край оконной рамы, точно водолаз на бортик лодки, и медленно заваливается на спину, к горлу тут же подступала тошнота, а голова начинала кружиться, с каждой секундой набирая обороты.
Он поболтал ногами в пустоте, как будто пробовал воду, прежде чем нырнуть в бассейн, и рассмеялся. А ведь напишешь такое, подумалось, никто не поверит. Хотя… это смотря как написать.
И тут он увидел паука.
Глава семнадцатая. Аля
Они любили ее, все четверо. И здоровяк, в чьей грубости и неотесанности она угадывала нарочитость, и мужчина с внешностью и манерами потомственного аристократа и печальным взглядом все на свете повидавшего человека, и вечный юноша с лицом молодого аббата, но с глазами озорными, лукавыми, в которых нет-нет да и мелькнет такое, что только «Мамочка моя!» и румянец на обе ваши щеки! И, конечно же, ОН, бесстрашный весельчак, задира, дуэлянт, пасквилянт, симулянт… Впрочем, она несколько увлеклась рифмами. Из всей четверки только у последнего была возможность заявлять о своей любви во всеуслышание, иногда-по сорок раз на дню, остальные трое, разумеется, никогда бы не осмелились выказать свои чувства к ней даже полунамеком. Покуситься на ту, которая отдала свое сердце твоему другу, можно сказать, младшему брату? Ах, оставьте! Это даже не смешно.
Они слишком ценили мужскую дружбу.
И они непременно спасут ее.
Поскорей бы!
Жаль, грубое дерево колодок не дает сложить ладони вместе, а натянутый на голову пыльный мешок не
