счастья. Старый князь и княгиня со слезами несколько раз принимались крестить свою дочь.
— Леонид Николаевич, любите мою дочь, она стоит вашей любви, — крепко пожимая руки Прозорова, взволнованным голосом говорил князь Владимир Иванович. — Берегите её, голубчик, прошу вас.
— Напрасно просите: для счастия Софьи я готов отдать свою жизнь, — с чувством ответил Прозоров.
Тихо ехал экипаж «молодых» по княжескому двору, двор весь был запружён крестьянами, которые пришли проститься со своею «радельницей», некоторые бабы плакали и причитали. Так велика была любовь крепостных князя Гарина к Софье.
— Тише вы, что под лошадей-то лезете! — кричал на мужиков кучер, осаживая лошадей. — Сторонись, задавлю! Сторонись!
Народ расступился, кучер ударил по лошадям вожжами, те рванули и понеслись по утрамбованной мелким камнем дороге к Москве.
В тот же день в княжеской усадьбе произошло нечто особенное. Едва только проводили «молодых» и старый князь, усевшись в своём кабинете, стал читать какую-то книгу, как к нему вошёл старик Федотыч и тихо проговорил:
— Князинька, баба какая-то пришла и убедительно просила о себе доложить вашему сиятельству.
— Какая баба? — удивился князь.
— Кто её знает, лицо у ней что-то мне знакомо. Я видал её, князинька, а где — не припомню.
— Что ей надо?
— Не сказывает, только просит о себе доложить.
— Странно! Не из крепостных она? — задумчиво спросил князь у Федотыча.
— Нет, князинька, не из наших, вишь, дальняя она, из Москвы.
— Ну, впусти её, Федотыч.
В кабинет князя вошла Марья, мать Цыганова, бледная, встревоженная, с опухшими от слёз глазами. Она робко остановилась у двери, опустив свою голову.
Князь её не узнал: более двадцати лет не видал он Марьи, легко забыть в такое время. Когда он расстался с Марьей, она была молодая, черноокая красавица, а теперь перед ним стоит какая-то исхудалая женщина с истомлённым лицом, с глазами, выражающими страдание; во всей фигуре Марьи виднелось много горя и отчаяния.
Прозоров хоть и обещал старому князю не начинать дело о поисках Николая Цыганова, но по дороге в Москву заехал в Кострому к губернатору Сухову и просил его распорядиться о розыске Цыганова; губернатор обещал отыскать. Он знал, что Леонид Николаевич занимает в Москве довольно видное место, и постарался перед ним выслужиться, показать свою энергию в распорядительности. Он отрядил несколько сыщиков в Москву; тем удалось напасть на след молодого человека, жившего с матерью в окрестностях города, в маленькой квартирке. Сыщики, имея предписание от костромского губернатора о немедленном аресте Цыганова, просили у московской полиции содействия к поимке и аресту преступника; в глухую полночь нагрянули к Николаю Цыганову в гости и, не мешкая, увезли под конвоем в Кострому. Бедная Марья чуть не лишилась ума от горя. Она, стоя на коленях, со слезами просила не отрывать от её сердца единственного сына. Но сыщики и полицейские были неумолимы; сознавая, что слёзы матери не тронут их чёрствое сердце, она стала упрашивать хоть сказать ей, за что арестуют её сына; один из сыщиков, вероятно тронутый несчастием матери, сказал ей следующее:
— Он у важного князя Гарина выкрал дочь и держал её взаперти, за это твоего сына предадут суду, а если ты хочешь спасти его от наказания, иди к князю Гарину и проси у него милости.
Это для бедной женщины было новым ударом. Её сын, вся её надежда, оказался преступником. Его может спасти один только князь Гарин, отец Николая.
Марья, не мешкая, отправилась в Каменки. Сколько выстрадала она, переступая порог княжеского дома…
«Господи, подкрепи меня, дай мне силы! Что я скажу князю? Как посмотрю на него? Он, чай, давно меня забыл. Как стану просить его за Николая? Неужели я должна сказать князю, что мой сын — и его сын? Если и скажу, то поверит ли? Пусть не верит, только бы спас сынка-то; чай, в острог посадили; ему, сердечному, острог-то хуже смерти кажется», — так думала Марья, идя за Федотычем по роскошным залам княжеского дома.
— Что тебе надо? — ласково спросил у Марьи князь.
— Князь, ваше сиятельство, спаси мне сына, — захлёбываясь слезами, сказала бедная женщина, опускаясь на колени перед князем.
— Встань, я не люблю поклонов.
— Не встану, ваше сиятельство, до тех пор, пока ты не скажешь мне милостивого слова.
— Встань и расскажи, какого сына спасти?..
— Моего, князь, сына — Николая.
— Какого Николая? — не догадываясь, спросил у Марьи князь.
— Того, что жил в твоей княжеской усадьбе.
— Как, Цыганов твой сын? — с удивлением воскликнул князь.
— Сын, единая моя отрада — спаси его, ваше сиятельство!
— А знаешь ли ты, что он сделал?
— Знаю, князь, всё знаю, вот и пришла я просить у тебя милости!
— Напрасно просишь, я не потатчик негодяям: он примет должное ему наказание.
— Смилуйся, ваше сиятельство!
— И не проси! Да я и не могу, он в руках у властей. Иди в суд и проси. А я ничего не могу для тебя сделать.
— Не можешь, ваше сиятельство, не можешь! — не сказала, а простонала бедная Марья.
— Да, не могу.
— Не хотела я говорить, а придётся. Вышли, князь, старика из горницы, — твёрдым голосом проговорила Марья.
— Это зачем?
— Так надо, ваше сиятельство, слово у меня к тебе есть, такое, что при других его сказать нельзя, зазорно будет.
— Ступай, Федотыч, нужен будешь — позову.
Старик камердинер тихо вышел.
— Ну, говори же, что у тебя за слово до меня?
— Сейчас, ваше сиятельство, сейчас. Господи, подкрепи, помилуй… — Марья усердно перекрестилась. Князь с удивлением на неё посмотрел и сказал:
— Мне недосуг, если есть что говорить, говори!
— Николай-приёмыш — твой сын, князь, — чуть слышно сказала Марья.
— Что, что такое? Повтори! — не веря своим ушам, спросил князь.
— Говорю, Николай — твой сын.
— Ты или полоумная, или злая обманщица, пройдоха! Кто ты? Говори! — выходя из себя, крикнул Владимир Иванович.
— Не узнал, князь?
— Я совсем тебя не знаю.
— Видно, за двадцать годов много переменилась. Эх, ваше сиятельство, постарела я, не признал ты Марью…
— Марью… Тебя звать Марьей? Неужели!.. — князь не договорил, он задыхался от волнения.
— Марья, князь, та, что была женой твоего садовника Никиты, припомни.
— Теперь вспомнил; ты Марья, а Николай?..
— Наш сын, ваше сиятельство.
— Постой, постой, я помню, ты писала, что наш сын умер и похоронен; я это хорошо помню.
— Схоронен не он, а другой, ваше сиятельство, а Николая подкинули к твоим княжеским
