Час был такой торжественный, что никто не спросил себя, каким образом отупевший молодой докладчик мог быть полезен в университетской реформе. Впрочем, количество субъектов в этом же роде, у которых Руместан попросил уже сегодня их содействия в тяжелом деле народного образования, было поистине неисчислимо. Что касается до искусств, то он чувствует здесь себя в своей тарелке и ему, конечно, не откажут… Лестный шопот, смех и восклицания помешали ему продолжать. На этот счет весь Париж, даже самые враждебные ему люди, находили единогласно, что Нума, несомненно, свыше предназначенный для этого человек. Наконец-то будут жюри, лирические театры, официальное искусство. Но министр прервал мигом дифирамбы, заметивши фамильярно шутливым тоном, что новый кабинет был почти весь составлен из южан. На восемь министров южные провинции дали целых шесть. И возбуждаясь, он сказал:
— Ах! Юг поднимается, Юг поднимается… Париж наш. Все у нас в руках. Придется вам примириться с этим, господа! Вторично латиняне покорили Галлию.
Он был именно таким покорителем с своей головой, похожей на медаль, с неровностями на щеках, загорелой кожей и резко непринужденными манерами, неуместными в этой парижской гостиной. Посреди поднявшегося смеха и аплодисментов, вызванных его заключительными словами, он поспешно отошел от камина, как ловкий актер, умеющий уходить в эффектную минуту, сделал знак Межану следовать за ним и исчез через одну из внутренних дверей, предоставляя Розали извиняться за него. Он обедал в Версали у маршала и ему оставалось едва время переодеться и подписать несколько бумаг.
— Идите одевать меня, — сказал он слуге, накрывавшему на стол и ставившему на нем, вокруг корзинки с цветами, которые каждый раз возобновлялись по желанию Розали, три прибора — барина, барыни и Бомпара. Ему было весело подумать, что он обедает не здесь. Гул энтузиазма, который он оставил позади себя, доносился еще до него сквозь запертые двери и подстрекал его. Ему опять захотелось общества и света. К тому же южанин не человек семейной жизни. 'Home' был выдуман северянами, уроженцами плохого климата, и интимному семейному кружку Прованс и Италия всегда предпочитают терассы кондитерских, где едят мороженое, шум и сутолоку улицы.
Между столовой и кабинетом адвоката находилась маленькая приемная, обыкновенно полная народом в этот час, беспокойными людьми, следящими за часами, рассматривая одним глазом иллюстрированные журналы, тогда как ум их озабочен процессами. Сегодня Межан отправил их всех во- свояси, понимая, что Нуме некогда будет выслушивать их. Однако, когда Нума проходил через эту приемную, то оказалось, что там кто-то остался, какой-то высокий малый, неуклюже одетый в готовый костюм и неловкий, как солдат в статском платье.
— А! здравствуйте… мосье Руместан… Как поживаете?.. Давненько поджидаю я вас.
Этот акцент, этот смуглый цвет лица, этот победнопростоватый вид, — все это Нума где-то уже видел, но где же?
— Вы не узнаете меня? — сказал тот. — Вальмажур, тамбуринер!
— Ах, да, да, хорошо… хорошо.
Он хотел пройти мимо. Но Вальмажур загораживал ему дорогу, твердо стоя перед ним и рассказывая, что он приехал третьего дня.
— Только знаете, я не мог притти раньше. Когда приедешь вот так целой семьей в незнакомое место, то трудненько устроиться.
— Целой семьей? — сказал Руместан, вытаращив глаза.
— Ну, да! отец, сестра… Мы сделали, как вы говорили.
Руместан сделал один из тех смущенных и раздосадованных жестов, которые вырывались у него всякий раз, как он оказывался лицом к лицу с одним из этих счетов, предъявляемых к уплате, счетов, добровольно им на себя взятых из потребности говорить, давать, быть приятным… Боже мой! Он охотно оказал бы услугу этому славному парню… Он посмотрит, подумает, как быть… Но сегодня вечером он очень торопится… Тут исключительные обстоятельства… Милость к нему главы государства… Видя, что крестьянин не уходит, он сказал ему поспешно:
— Войдите сюда, — и они прошли в его кабинет.
Пока он, сидя за своим письменным столом, читал и подписывал спешно несколько писем, Вальмажур рассматривал обширную комнату, роскошно обставленную, книжный шкаф, шедший вокруг стен, над которым виднелись бронзовые группы, бюсты, разные произведения искусства, напоминавшие о громких процессах, портрет короля, с подписью в несколько строк, и чувствовал себя подавленным торжественным видом комнат, чопорностью резных стульев, огромным количеством книг, а особенно присутствием лакея, корректного, во фраке, ходившего взад и вперед и осторожно раскладывавшего на креслах платье и свежее белье. Но там дальше, в мягком свете лампы, добродушное широкое лицо и знакомый профиль Руместана несколько ободряли его. Покончивши с своей почтой, великий муж отдал себя в руки лакея, и, протянувши ноги для того, чтобы с него сняли панталоны и обувь, он принялся расспрашивать тамбуринера и узнал с ужасом, что перед своим отъездом Вальмажуры все продали, все, тутовые деревья, виноградник, ферму.
— Продали ферму, несчастные!
— Ах! нечего и говорить, сестра-то немного испугалась… Но отец и я мы настояли… Я говорил ей, скажи пожалуйста, чем мы рискуем, раз Нума там и мы едем по его зову?
Нужна была вся его невинность для того, чтобы осмелиться говорить так бесцеремонно о министре в его собственном присутствии. Но не это всего более озабочивало Руместана. Он думал о многочисленных врагах, которых он приобрел себе своей неисправимой манией обещаний. К чему, спрашивается, было нарушать течение жизни этих бедняков? И ему вспоминались малейшие подробности, его посещения горы Корду, сопротивление крестьянки, его убедительные фразы. Зачем? Какой демон сидит в нем? Он совсем нехорош, этот крестьянин! Что же касается до его таланта, то Нума совершенно позабыл о нем, думая только об этой обузе, об этой семье, свалившейся ему на плечи. Он слышал заранее упреки жены, чувствовал холод ее строгого взгляда. 'Слова что-нибудь да значат'. И теперь в своем новом положении, будучи у источника всевозможных милостей, сколько неприятностей создаст он сам себе с своей роковой благосклонностью!
Но мысль, что он теперь министр, сознание своей силы, почти сейчас же утешили его. Разве могут его тревожить подобные пустяки на такой вершине власти? Полный владыка изящных искусств, имея все театры под рукой, ему ничего не будет стоить быть полезным этому бедняге. Снова поднявшись в своем собственном уважении, он переменил тон с поселянином и для того, чтобы помешать ему фамильярничать с ним, объявил ему торжественно и очень свысока, на какие важные должности он назначен с сегодняшнего утра. К несчастию, в эту минуту он был наполовину раздет, стоял на ковре в шелковых носках, казался меньше ростом с выпятившимся вперед животом, затянутым в белую фланель кальсонов, с розовыми ленточками. Вальмажур не казался ни мало взволнованным, ибо магическое слово 'министр' нисколько не вязалось в его уме с этим толстяком в рубашке и без жилета. Он продолжал называть его 'мусю Нума', рассказывая ему о своей 'музыке', о новых выученных им ариях. О! теперь он не боялся ни одного парижского тамбуринера.
— Постойте… вот увидите!
Он бросился было за своим тамбурином в переднюю, но Руместан остановил его.
— Ведь я же сказал вам, что мне некогда, чорт возьми!
— Ну, хорошо… хорошо… Другой раз, — сказал крестьянин с добродушным видом.
И, видя, что Межан подходит к нему, он нашел нужным передать ему удивительную историю о флейте с тремя дырочками:
— Это случилось со мной раз ночью, когда я слушал соловья. Я подумал сам про себя: Как, Вальмажур…
Он повторял теперь то же самое, что рассказывал там, на веранде. В виду его тогдашнего успеха он наивно, слово в слово запомнил свой рассказ. Но на этот раз он повторил его с некоторым робким колебанием, с волнением, которое возрастало с минуты на минуту, по мере того, как Руместан преображался на его глазах под широкой крахмальной грудью сорочки, застегнутой жемчужными запонками и черным, строгого покроя фраком, надетыми на него лакеем.
Теперь, мусью Нума точно вырос. Его голова, державшаяся прямо и неподвижно из опасения измять белую кисею банта галстука, освещалась бледным отливом ленты святой Анны на шее и широкой звездой
