— Подожди хоть, пока она станет твоей женой!
И, обращаясь к Гортензии:
— Он так любит вас… Он горит весь страстью, бедняга!
С этой минуты, всякий раз, когда Вальмажур приходил за сестрой, он обязательно принимал мрачный и роковой вид страдающего любовника. Это могло бы еще тронуть молодую девушку, но бедный малый был положительно чересчур уж ничтожен. Он только и умел, что приглаживать свою фетровую шляпу, рассказывая про свои успехи у аристократических дам или актерские интриги. Раз он говорил ей битый час о грубости красавца Майоля, который не дал себе труда сказать ему любезное слово после какого-то концерта; и он только и делал, что повторял:
— Вот он, ваш Майоль!.. Ну, и невежа же он, ваш Майоль.
А Одиберта вечно наблюдала с своей строгостью жандарма от морали за этими двумя влюбленными без огня. О, если бы она могла прочесть в душе Гортензии ужас и отвращение, которые внушала ей ее невероятная ошибка.
— У! трусиха… трусиха! — говорила она ей иногда, стараясь рассмеяться, тогда как злость сверкала в ее глазах, ибо она находила, что история эта чересчур затягивается и думала, что молодая девушка просто боится упреков и сопротивления своих родителей. Точно это могло иметь какое-нибудь значение для этой свободной и гордой натуры, если бы в сердце ее была настоящая любовь; но как сказать: 'Я его люблю'… и вооружаться, сражаться и отстаивать, когда не любишь?
Тем не менее, она обещала, но к ней приставали ежедневно с новыми требованиями; то же самое повторилось и с этим 'первым' представлением в кафе-шантане, куда крестьянка хотела всеми силами свезти ее, рассчитывая на успех, на возбуждающее действие аплодисментов для решительного окончания дела. И, после долгого сопротивления, бедная девушка согласилась, наконец, на этот вечерний выход из дома потихоньку от матери, сопряженный с унизительной ложью и сообщничеством; она уступила из страха, по слабости, а быть-может, также и в надежде обрести там вновь свое первоначальное светлое видение, угаснувший мираж и снова зажечь прежнее, жалко угасшее пламя.
XV. КАТОК
Где это место?.. Куда она ехала?.. Наемная каретка долго-долго катилась, Одиберта сидела около нее, держала ее руки, успокаивала ее, говорила с ней горячо и лихорадочно… Она ничего не видела, ничего не слыхала; и скрип этого крикливого голоска посреди стука колес не имел для нее никакого смысла, точно так же, как эти улицы, бульвары и фасады домов не являлись ей в своем обычном виде, но обесцвечивались ее внутренним волнением, как если бы она смотрела на них из траурной или свадебной кареты…
Наконец, легкий толчок, и они остановились перед широким тротуаром, залитым белым светом, на котором вырезывались черные частые тени густой толпы. Касса для билетов у входа в широкий коридор, хлопающая дверь из красного бархата, и вот сейчас зала, огромная зала, напоминавшая ей своим сводом, коридорами кругом и искусственным мрамором стен англиканскую церковь, где она была раз на свадьбе. Только здесь стены были покрыты афишами, раскрашенными объявлениями о пробковых шляпах, о рубахах на заказ в четыре с половиной франка, рекламами магазинов готового платья, чередовавшимися с портретами тамбуринера, биография которого выкрикивалась пронзительными голосами продавцов программ, привыкших торговать среди оглушительного шума; а над всем этим стоял гул снующей вокруг толпы, стук шаров на сукне английских биллиардов, требования напитков, взрывы музыки, прерываемые громкими выстрелами, доходившими из глубины залы и, наконец, непрерывный грохот коньков на колесах, катившихся взад и вперед по обширному пространству, залитому асфальтом и окруженному балюстрадами, где колыхались цилиндры и шляпы времен Директории.
Встревоженная, растерявшаяся, попеременно то бледнея, то краснея под своей вуалью, Гортензия шла позади Одиберты, с трудом следуя за нею по лабиринту между маленьких кругленьких столиков, за которыми сидели попарно женщины, что-то попивавшие, поставивши локти на стол, с папиросками в зубах, с приподнятыми коленами и скучающим видом. На некотором расстоянии друг от друга у стены помещались загроможденные прилавки, за которыми стояли женщины с подведенными глазами, чересчур красными губами и блестящими стальными украшениями в черных или рыжих копнах волос, растрепанных на лбу. И эти белила, эти подведенные глаза, эти подкрашенные улыбки виднелись на всех, точно ливрея ночных, бледных привидений.
Зловещее впечатление производило также медленное расхаживание мужчин, толкавшихся дерзко и грубо между столов и дымивших направо и налево дым своими толстыми сигарами, нагло торгуясь с женщинами, к которым они подходили поближе, чтоб разглядеть их выставку. И что еще более напоминало рынок, так это публика, космополитическая и коверкающая язык публика гостиниц, всего лишь накануне приехавшая и явившаяся сюда в небрежных дорожных костюмах, в шотландских шапочках, полосатых жакетках, в куртках, еще пропитанных туманами Ла-Манша, в русских мехах, торопящихся оттаять; тут были длинные черные бороды и спесивые лица с берегов Шпре, скрывавшие усмешки фавнов и страсти татар, и восточные фески над сюртуками без воротников, и негры во фраках, лоснящиеся точно атлас их цилиндров, и маленькие японцы в европейских костюмах, сморщенные и корректные, точно модные картинки, попавшие в огонь.
— Bou Dion! Какой урод! — сказала вдруг Одиберта перед каким-то очень важным китайцем, с длинной косой на спине синей хламиды; иногда она останавливалась и, подталкивая локтем свою спутницу, говорила: 'Смотрите-ка, невеста…' и показывала ей женщину, растянувшуюся на двух стульях, из которых один поддерживал ее белые атласные ботинки с серебряными каблуками, всю одетую в белое, с открытым лифом, длинным шлейфом и померанцевыми цветами, прикалывавшими к волосам короткий кружевной вуаль. Потом, вдруг скандализированная чьими-нибудь словами, просвещавшими ее насчет этих померанцевых цветов, она таинственно прибавляла: 'Просто негодница, знаете!..' И поскорее, чтобы удалить Гортензию от дурного примера, она увлекла ее в среднее, отгороженное пространство, где в самой глубине, на месте, занимаемом клиросом в церкви, возвышалась сцена, освещенная прерывающимся электрическим светом, падавшим из двух круглых окошечек там, наверху под фризами.
Здесь отдыхали от шумных и скандальных променуаров. В креслах сидели семьи мелких буржуа, лавочников квартала. Женщин было мало. Можно было бы подумать, что находишься в каком-нибудь зрительном зале, если бы не ужасный, непрестанный гвалт, над которым слышался еще регулярный, преследующий звук катанья по асфальту, покрывавший все, даже медные инструменты и барабаны оркестра, так что на сцене возможна была лишь мимика живых картин.
Занавес опускался в эту минуту над патриотической сценой, представлявшей огромного Бельфорского льва из картона, окруженного солдатами в победоносных позах на обрушившихся укреплениях, с кепи на дулах ружей, выбивавших такт совершенно неслышной Марсельезы. Этот шум и гвалт возбуждали Одиберту; глаза ее точно собирались выскочить из орбит и она сказала, усаживая Гортензию:
— Ведь нам хорошо, правда? Да поднимите же свой вуаль… да не дрожите же… вы дрожите… Вам нечего бояться, раз я с вами.
Молодая девушка ничего не отвечала, страдая от этой медленной, оскорбительной прогулки, во время которой она перемешалась со всеми этими, точно покрытыми масками лицами. И вдруг она опять увидела перед собой эти ужасные маски с красными, точно окровавленными губами, в гримасах двух клоунов, ломавшихся в трико, с колокольчиками в руках, вызванивавших арию из 'Марты' посреди своих прыжков. Затем занавес снова упал и крестьянка, раз десять встававшая, снова садившаяся, волновавшаяся и поправлявшая свой чепчик, вдруг воскликнула, глядя на программу:
— Гора Корду… Стрекозы… Фарандола… начинается… вот, вот…
Занавес опять поднялся и глазам предстала задняя декорация с лиловым холмом, на котором странные, белые каменные постройки, наполовину замок, наполовину мечеть, поднимались минаретами, террасами, вырезывались стрельчатыми окнами и амбразурами, с цинковыми алоэ и пальмами у подножия неподвижных башен под резко синим небом. В парижском пригороде, среди вилл разбогатевших купцов, попадается такая смехотворная архитектура, несмотря на все, несмотря на кричащие тона склонов, покрытых цветами тмина, и экзотических растений, попавших сюда из-за слова Корду, Гортензия
