– Бесстыжего!
Я отпускаю Маришку, и она остается на месте, не убегает и не дерется больше. Просто стоит и смотрит, как будто давно не виделись.
Итак, вот и до меня докатилась эта волна. Сработала бомба замедленного действия. Пробился наружу еще один росток из тех семян, что заронил нам в души добрый самаритянин.
Но за что? Я знаю, обмануть самого себя проще простого, но в данном-то случае обмана нет. Не прелюбодействовал и даже не планировал. Да и как вы представляете себе любовное действо в переполненной маршрутке? Где даже сесть по-человечески невозможно? Под ворчание сидящих рядом старушек и критические замечания пассажиров-мужчин?
Хотя… Помнится, во времена Великой Альтернативы мы с Маришкой как-то умудрялись размещаться компактной парочкой в довольно тесных местечках… и, кстати, не всегда безлюдных. Жадные друг до друга и слегка двинувшиеся от постоянного нетерпения, должны же мы были где-то встречаться – здесь и сейчас! – не дожидаясь, пока появится отдельная квартира, уйдут в прошлое соседи по общежитию, подойдет к концу скучная лекция…
В памяти один за другим всплывают эпизоды из первых наших стихийных, подчас экстремальных встреч. Но вновь с головой окунуться в теплый бассейн романтических воспоминаний мне не дает Маришкин голос.
– Не усугубляй, – советует она, вглядываясь в мое лицо. – Ты и так уже зеленый и плоский как крокодил Гена.
– Что?
– Я говорю: кончай думать о своей головоногой! У тебя же все на лице написано!
– Нормальные ноги, – рассеянно возражаю я. – Не длиннее твоих…
И думаю: «Неужели теперь пара пристальных взглядов и фривольных мыслей – уже прелюбодеяние? Невероятно, конечно, но вдруг. Но ведь тогда…»
– Эй! – отчаянно кричу я, бегу к проезжей части и даже кому-то там машу рукой. – Стой!
Но поздно. Маршрутки давно простыл и след.
Некоторое время тупо смотрю вслед упорядоченному потоку машин, спешащих в сторону метро. Затем прохожу мимо Маришки, с интересом наблюдающей за моими перемещениями, и опускаюсь на низкую металлическую оградку, отделяющую газон от тротуара. В душе – ощущение полной потерянности.
– Вспомнил, что не взял телефончик? – глумится Маришка. – Опоздал. Твоя пассия давно уже в метро. Читает дальше свое «Пособие по обольщению чужих мужей».
– Как я теперь? – спрашиваю и слышу свой голос, оптимистичный, как у ослика Иа. – Всю жизнь таким буду? Где я ее найду, чтобы извиниться? Дай зеркальце!
Зеленый! Весь, даже лицо. Бледно-зеленое, но все равно… С такой рожей – хоть в Гринпис, хоть на собрание уфологов!
И тут какой-то паренек, то ли ненаблюдательный, то ли бесстрашный, идущий по тротуару столь стремительно, что концы небрежно обернутого вокруг шеи белого шарфа отстают от него на полметра, останавливается рядом со мной и говорит: «Здравствуйте!», еще не подозревая, насколько он не вовремя.
Я снизу вверх бросаю на него унылый взгляд, Маришка тоже косится недобро, но паренек, ничуть не смущаясь, бодро продолжает:
– Мы – представители «Церкви Объединения», собираем пожертвования для детей. Если вы в состоянии помочь хоть чем-нибудь…
– Нормально! – говорит Маришка. – А конфетой угостить?
– Конфетой? – Легкая растерянность наконец-то отражается на лице паренька. Он лезет в карманы куртки – один, другой – и все левой рукой, потому что в правой зажаты фотографии каких-то младенцев, по-видимому, в чем-то нуждающихся. С сожалением признается: – Нет. Кончились. А вы не хотите…
Протягивает мутноватое фото годовалых тройняшек, при ближайшем рассмотрении – вполне благоустроенных.
– Нет конфеты – нет благотворительности, – резко заявляет Маришка.
– Вы не понимаете, – волнуется паренек, – у этих детей проблемы…
«Возможно, – думаю я. – эти дети действительно нуждаются в помощи. Но если я передам деньги этому молодцу, до детей они все равно не дойдут. Следовательно, отказывая ему, я не остаюсь равнодушным к проблемам детей. – И на всякий случай добавляю: – Бедненьких…»
Вот так порой несложные умозаключения помогают сохранить лицо… по крайней мере его цвет, хоть и не мне сейчас об этом говорить. Но чаще – обмануть совесть.
– Все мы чьи-то дети, – замечает тем временем Маришка. – И у всех проблемы. У нас с мужем, например, есть плохая черта. Мы как угодно меняем цвета. Бываем по очереди разного цвета: он вот – зеленый, я – фиолетовая…
– Копирайт – Успенский, – говорю в сторону, но паренек меня уже не слышит.
Он спешно ретируется, на ходу запихивая в карман пачку фотографий. Должно быть, разглядел наконец сквозь пелену религиозной одержимости цвет моего лица.
«Бедненький…» – снова думаю я, естественно, не о нем, а о себе. Вновь наваливается тоска, отодвинутая ненадолго разговором о детях.
– Где же мне ее искать? – повторяю удрученно.
– Ее? Уже соскучился? – умиляется Маришка и продолжает совсем другим, спокойным и незлым тоном: – Ей-то что? Ей, может, даже импонирует твое внимание. Ты у меня прощения проси.
Она присаживается рядом на витую оградку газона и закрывает глаза, словом, всем видом показывает, что изготовилась слушать.
– Думаешь? – вспыхиваю надеждой. – Ну, тогда… извини, – говорю и удостаиваюсь благосклонного кивка.
– Ты кайся, кайся.
Жадно смотрюсь в зеркальце. Но нет, должно быть, искупить грех не так просто, как совершить.
– Я, – говорю, – не нарочно…
Каяться пришлось долго. Наверное, до тех пор, пока раскаяние не стало совершенно искренним. Я, не утаивая, рассказал ей все: про ее старую прическу, про трамплин и про то, что чем меньше остается помех и препятствий на пути счастья двух влюбленных, тем им почему-то становится не легче, а скучнее…
И по окончании рассказа услышал Маришкин притихший голос:
– Ладно, прощаю. Но, честное слово, не могу понять, почему ты должен в этом каяться. Ведь не было никакого преступления – абсолютно! И вообще, – она потупилась, – есть в этой системе наглядного греховедения кое-какие несоразмерности.
– Ты хотела сказать, несуразности?
– Их тоже хватает, – согласилась Маришка.
В очередной раз взглянув в зеркальце, я заметил, что утром, торопясь в кино, забыл побриться. Никаких других странностей на своей физиономии я не обнаружил.
Потом мы ехали домой. На такси, потому что после неудачного похода в кино остались деньги. И потому что… в общем, так было надо.
Потом поднимались к себе на четвертый этаж. Лифт не работал, как это часто случается с ним в дневные часы, и я не раздумывая, подчиняясь порыву, подхватил Маришку на руки и понес наверх. Она болтала ногами и неискренне возмущалась, что я ее помну. И хотя ступенек я насчитал всего семьдесят, то есть в четыре раза меньше, чем у трамплина, к тому же они не прогибались при каждом шаге, заставляя сердце на мгновенье замирать в груди, все равно момент получился волнующий и запоминающийся. Один из тех, ради которых стоит жить.
А потом мы мирились.
И черт возьми! Ради того, чтобы так мириться, ей-богу, стоит иногда ссориться!
– А… Как кино? – спросила вдруг Маришка чуть хриплым после примирения голосом.
– Какое, – переспросил я, – кино?
– Ну, мы собирались…
– Так мы же не доехали! – напомнил я, слегка недоумевая.
