Придорожная часовенка и расположенная напротив тенистая терраса возвышались над широкими просторами и смотрели друг на друга через прогалину между липами.
До полудня оставался всего час; на огород потоками лился жгучий и томительный июльский зной. Но, несмотря на это, там, не переставая, бурлила горячая и стремительная жизнь растений и людей. Над грядками, занимавшими огромную площадь, низко склонилось около двадцати женщин; на солнце их головы в ярких платках казались пионами сказочной величины. Женщины выпалывали крапиву, лебеду и прочие сорные травы, росшие среди буйной свекольной ботвы, кружевных листьев моркови и стелющихся по земле огуречных плетей. Набрав полный фартук сорняков, они относили их на самый край огорода, туда, где уже громоздилась целая гора.
Женщины трудились молча, не разгибая спины. Тем не менее надзиравший за работами, молодой, бойкий парень, которого величали «паном наместником», устроившись в тени лип на пригорке, почитал своим долгом подгонять баб. Правда, делал он это беззлобно, потому что для гнева не было повода. Но стоило ему заметить, что какие-нибудь женщины, наклонившись друг к другу, шепчутся или чьи-то руки в бездействии опустились на полосатый фартук, он вытягивал вперед руку в сером полотняном рукаве и громко кричал:
— Девчата! Эй, девчата, не лодырничайте! Время попусту теряете! Ведь это грех!
Или:
— Бабы! Эй, бабы, чего языки распустили! И не совестно вам задаром деньги получать! Ведь это грех!
Довод, к которому неизменно прибегал «пан наместник», желая поторопить женщин, мог навести на мысль, будто он печется о спасении их душ. На крестьянок, чьи склоненные головы казались на солнце пионами сказочной величины, довод этот, должно быть, оказывал благотворное действие: обливаясь потом, они быстро бегали по межам, сверкая обнаженными, бронзовыми икрами, — зеленые заросли сорных трав все редели и все больше черной земли проглядывало на грядках.
Федора, необычайно сильная и на редкость трудолюбивая, работала, пожалуй, даже больше других женщин. Однако и она несколько раз ненадолго прерывала работу. Происходило это по двум причинам. Во- первых, серебрившийся на солнце господский дом с террасой представлялся ей чудом красоты, и она невольно то и дело с восторгом на него посматривала. С час назад на тенистой террасе появились три женщины. Издалека трудно было разглядеть их лица и увидеть, чем они заняты, но в обрамлении вьющихся растений эти женщины в светлых платьях напоминали Федоре изображения святых. Вот одна из них, сбежав по широкой лестнице, стала срезать с высоких кустов яркие георгины и розы. Ее платье казалось золотистым, а лицо и руки белыми, как снег.
Но еще чаще Федору отвлекал от работы Тадеуш. Трижды, с тех пор как они пришли в огород, раздавался его громкий рев. То хотелось ему к отцу, чей бас иногда долетал сюда; то к матери, которая переходила с места на место и запрещала ему лезть на грядки; то еще невесть чего. Ему было и жарко, и скучно, и крапива безжалостно жгла его голые ножки. Вот уж третий раз принимался он плакать.
В первый раз Федора отнесла ему кусок хлеба и погладила по голове.
— Тише, тише, сынок, успокойся! Будешь умником, отец посадит тебя на лошадку.
Утешившись, Тадеуш набил рот хлебом и замолчал. Когда во второй раз разнесся по огороду его плач, Федора только голову подняла от гряды и крикнула:
— Замолчи! Не то дам «дзягой»!
И Тадеуш опять притих.
В третий раз он тщетно ревел несколько минут подряд. Мать в это время была далеко, она относила сорняки на край огорода.
Под липами зычно покрикивал надсмотрщик:
— Бабы, эй, бабы! Пошевеливайтесь! Бога вы не боитесь! Грех время терять!
Вероятно, боясь греха, Федора, в высоко подоткнутой юбке, торопливо вернулась на свою грядку. Тадеуш, которому на сей раз не посулили ни лошадки, ни «дзяги», утешился сам. Да так славно, что даже рассмеялся во все горло. Его развеселила синичка с желтым брюшком и голубыми крылышками, которая, выпорхнув из орешника, исчезла в гуще мака.
Мальчика неудержимо потянуло за птичкой. Он поднялся с травы и быстро-быстро засеменил среди высоких, частых стеблей мака, увенчанных красными цветами всевозможных оттенков. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как синица снова вспорхнула и, защебетав, улетела. Должно быть, отыскав червячка, она возвратилась с добычей в орешник, где находилось ее гнездо. Но откуда же Тадеушу было знать об этом? Ему захотелось поймать, а может, просто еще раз взглянуть на птичку. И он побрел дальше, ломая вокруг стебли мака; но этого никто не видел и не слышал. Ведь он был такой маленький и производил шума не больше, чем синица.
Между тем путешествие становилось все более затруднительным. Какие-то растения вились по земле и опутывали его ножки. Он упал, но даже не вскрикнул, не издал ни единого звука, — так сильно захотелось ему отыскать и снова спугнуть синицу. Густая поросль мешала ему идти, поэтому он пополз. Делал он это осторожно, вытаращив глаза и вертя головой, совсем как кот, подстерегавший мышь или птицу. А с высоких стеблей по временам осыпались цветы, и прохладные нежные лепестки падали ему на голову и плечи. Тогда он, стоя на четвереньках, замирал на месте и, разинув рот, смотрел вверх. Синички там не было, но зато множество красных и розовых кружочков колыхалось на фоне неба, такого же голубого, как и обращенные к нему детские глазенки.
Пробираясь таким образом вперед, Тадеуш одолел еще часть своего трудного пути. Чаща маков вдруг расступилась, и впереди засиял широкий простор. Оттуда хлынул на него крепкий запах укропа, тмина, петрушки и ослепила желтизна цветущих огурцов и настурций. Неизвестно, какими судьбами занесло сюда и несколько больших кустиков ноготков. Словом, перед глазами Тадеуша предстала такая яркая желтизна, какой ему еще не приводилось видеть. Пораженный, он вскочил и с протянутыми руками бросился к цветам. Как за минуту перед тем синичка, так теперь ноготки влекли его к себе. Он собрался уже рвать их обеими руками, но вдруг в нескольких шагах от куста замер в таком страхе, что не успел даже опомниться и заплакать.
Предмет, который так его встревожил, оказался в то же время чрезвычайно занимательным. Это была высокая жердь с привязанными наверху лохмотьями неопределенного цвета; по сторонам ее болтались, словно руки, два пучка соломы. Это было пугало, поставленное здесь, чтобы отгонять воробьев, но Тадеуш еще не был знаком с этим боевым оружием огородников.
Прижав к щекам крепко стиснутые кулачки, он стоял так некоторое время, в страхе и нерешимости глядя на покачивавшиеся пучки соломы и не зная, то ли ему бежать отсюда, то ли можно еще немного поглядеть на это невиданное существо. Тадеуш был устрашен гораздо больше воробьев. Те не обращали на пугало ровно никакого внимания и то с пронзительными криками тучей взлетали над вьющимся по жердочкам горохом, то снова обрушивались на него.
Воробьев было такое множество, и чирикали они так оглушительно, что Тадеуш (который хорошо был знаком с этим родом птиц и даже знал, что их называют воробьями), впервые увидев их столько зараз, позабыл о высокой жерди, размахивающей соломенными руками. Наблюдая, как воробьи летали, кричали и клевали горох, он засунул указательный палец в широко раскрытый рот и, казалось, погрузился в глубокое раздумье. Слезы, смешавшиеся с землей, не оставили ни одного чистого местечка на его лице, принявшем выражение глубокой серьезности. Среди пятен и грязных разводов на щеках едва проступал румянец, алели краешки губ да светились голубые задумчивые глаза. Не вынимая пальца изо рта, он продолжал размышлять. В чем же дело? Ведь если воробьи летают вокруг этого страшилища, почему бы и ему не подойти ближе? Зеленые стручки очень вкусны. Он знал это по опыту: отец однажды принес ему целую пригоршню.
Ого! Такие вещи никогда не забываются. Вкус гороха он запомнил отлично! Стручки висели, правда, высоко, но некоторые совсем низко. «Побегу туда!» — решил Тадеуш.
И он двинулся вперед, прокладывая себе дорогу через укроп, тмин, петрушку, огурцы и настурции… Но о том, чтоб «бежать», не могло быть и речи — на грядках было слишком много всякой всячины, а узкие межи поросли травой. Поэтому он не бежал, а шел, то падая, то пробираясь ползком. Но все-таки он добрался, и в тот самый миг, когда воробьи тучей взвились над горохом, он пополз по земле, с жадностью запихивая в рот зеленые стручки.
