Теперь он находился далеко от того места, где пололи женщины. Его отделяло от них значительное расстояние и скрывала стена маков, густые заросли белого тмина, желтого укропа и целый лес фасоли и гороха.
Фасоль, которая росла за горохом, тоже взбиралась вверх, по жердочкам, но созревала она позднее и поэтому стояла теперь вся в красных, розовых и белых цветах. Воробьев там не было, потому что клевать было еще нечего. Тадеуш и сам вскоре заметил, что гороховый рай остался позади. Но он вдоволь наелся стручков и повеселел, ощущая сладковатый вкус во рту.
Фасоль росла гораздо реже, чем горох, и Тадеуш без труда, чуть не вприпрыжку, миновал эту веселую рощицу. Выйдя из нее, он обнаружил, что впереди уже нет никаких овощей. Огород здесь кончался, и пологий склон, затененный липами, спускался к парку. Овощей не видно… но что там такое блестит в траве?
Там сверкала вода, и было ее совсем немного. Из каналов, украшавших парк, она проложила себе путь сюда, в размытую ею, а может, с какой-то целью вырытую людьми яму. Словом, это была самая обыкновенная яма с водой. Вокруг, на пологом склоне, где почва никогда не просыхала из-за близкого соседства каналов, росли два больших куста калины, расстилался синий ковер незабудок, а в траве прыгали зеленые лягушки.
Запустив обе руки в волосы, Тадеуш вскрикнул:
— Ай, ай, незабудки!
Эти цветы были ему знакомы не меньше, чем воробьи и горох. Множество незабудок росло в овраге около реки, куда часто водила его Федора, отправляясь к своей тетке, жившей по ту сторону оврага, или на речку ловить раков среди прибрежных камней. Совсем недавно они с матерью нарвали два букета незабудок; один отнесли в часовенку и положили к ногам пречистой девы, а другой послали через кого-то той самой барышне, что срезала сейчас розы и георгины, составляя из них букеты.
Тадеуш знал, что эти красивые цветочки отдают боженьке и барышне, и помнил, как в прошлый раз, когда он нарвал большой букет незабудок, мать всю дорогу до самой хаты несла его на руках, что всегда доставляло ему превеликое удовольствие.
Он кинулся к цветам и принялся рвать их изо всех своих детских силенок. Срывая незабудку, он приговаривал:
— Это для боженьки… А это для барышни.
Иногда цветок легко выдергивался вместе с корнем, но порой, стараясь одолеть какой-нибудь неподатливый кустик, Тадеуш сопел, кряхтел от натуги и сердито ворчал:
— Чтоб тебя черт побрал, чтоб тебя паралич…
А потом снова:
— Это для барышни… это для боженьки…
От этого занятия его отвлекали лягушки и птицы. Лягушки то и дело выскакивали из-под его облепленных грязью ног и бултыхались в воду. Мальчик, глядя на них, так и заливался смехом. А птицы — те вылетали из калиновых кустов и порхали над самой его головой.
— Кыш, — кричал он, размахивая букетом, — кыш, кыш!
И, принимаясь опять за незабудки, бормотал:
— Это для боженьки…
Вдруг он замер и радостно вскрикнул. Синичка, та самая синичка, что пряталась в маках! Вот она уселась на ветке калины и вместе с пушистыми белоснежными цветами легонько раскачивается вверх, вниз… и вертит желтой головкой.
На этот раз мальчик даже не успел промолвить: «Это для барышни». Одной рукой держа цветы, он протянул другую за птичкой, крикнул, нагнулся, подпрыгнул… Нежные цветы на длинных стеблях, вырванные вместе с корнями, рассыпались по краям ямы. Раздался громкий всплеск — и Тадеуш исчез.
Он не вскрикнул, не застонал, не позвал ни отца, ни матери. Не успел. Все произошло в мгновенье ока. На дне ямы, в зеленоватой стоячей воде, неподвижно лежал навзничь сынок Федоры и Клеменса. На лицо его и перепачканные ножки ложились длинные скользкие водоросли. Птичка с желтой головкой и голубыми крылышками попрежнему легонько раскачивалась на ветке калины, вверх-вниз… зеленые лягушки прыгали в мокрой траве, липы разливали благоухание, и вокруг, них звенело так, точно это не пчелы слетелись сюда, а пели чуть потревоженные струны тысячи арф.
Издалека, с противоположного конца огорода, доносился голос «пана наместника»:
— И вам не совестно? Побойтесь бога! Ведь это грех!
А с другой стороны, с поля, доносился густой бас. Это крестьянин, шедший за плугом, погонял лошадей:
— Но-о!.. Но-о!..
Над этими просторами, где бурлила, цвела и пела благодатная, чарующая жизнь, высилась помещичья усадьба с тенистой террасой, а напротив — мадонна в своей часовне. Они смотрели друг на друга через широкий просвет между липами. Девушка со светлым лицом и белыми, как снег, руками рвала у террасы розы и георгины. На голове пречистой девы горел и переливался венец, как висящая в вышине звезда, яркая и неподвижная.
