занятиями, что и говорить, придется пожертвовать, но раз ты хочешь пожертвовать моими занятиями, что ж, пошли. Карьера Органского может пойти прахом, но желание Юны Мейер — закон. Миссис и мистер Чаймс открыли мне, что такой эгоистки, как ты, свет Б-жий не видывал, так что жаловаться не на что — меня предупредили. А ну, вставай! Пошли. И корки попрошу оставить, нам некогда. Сегодня никаких напитков, мадам, — кричит он официантке.
— Борис, ну подожди же, — канючит Юна. — Я не знаю, что делать, право, не знаю.
— Кончай врать. Скажи Клементу и Мэри, что встречаешься с любовником. Прошу прощения. С будущим любовником — тебе надо прибавить, как минимум, пять килограммов, детка, прежде чем это станет явью. Если ты откроешь им глаза на нашу связь, возможно, до них дойдет, что у тебя есть некое туманное, призрачное подобие собственной жизни.
— Борис, не в этом суть. — Юна даже улыбку не может из себя выдавить.
— Ага. Фразочка Клемента. Ты, детка, говоришь тютелька в тютельку, как он. То же самое и таким же тоном он сказал мне сегодня вечером.
— Ты видел Клемента? — Юна поражена.
— Нечаянно. Я намеревался осмотреть Кристину, а он случился дома. Ел яблоко, читал комиксы в свое удовольствие. Так вот, он сказал, что не в комиксах суть. Я тем временем взял у девочки мокроту на анализ.
— А. Значит, ей хуже, — говорит Юна.
— Доктор Чичестер посмотрит ее утром, он — хороший человек, признал дарования Органского и поставил ему высший балл. Но это в прошлом семестре. А в этом Юна Мейер не дает Органскому учиться. Нет-нет, он не потребует гонорара, не пугайся ты так. Кстати, теперь я к тебе присмотрелся и вижу: у тебя какие-то неполадки с глазами.
— Что? — пугается Юна.
— Они закрываются. И вот что я тебе скажу. Начиная с завтрашнего дня я буду откармливать тебя не здесь, а приватно, в своей квартире. Там есть кухонька. И ты убедишься, что резать колбасу в ней вполне удобно. Я буду учиться, ты тем временем будешь спать. Условие одно: постарайся не продырявить ненароком моих простынь — вон как у тебя кости торчат. После чего я провожаю тебя домой.
— Это ничего не решает. — Юна мрачнеет.
— Неблагодарная девчонка. Подумай только: Чаймсам придется обходиться без завтрака! Выспаться — твой прямой долг, разве нет?
— Но что я скажу Клементу и Мэри?
— Ты скажешь правду, — Борис невозмутим, — и только правду. Скажешь, что безгрешно соснула в постели своего любовника.
Насчет простынь Борис не соврал. Простыни у него — дыра на дыре. Квартира — хуже некуда. Она год за годом переходила от поколения к поколению студентов, и притом что каждый студент что-то после себя оставлял, ни один ничего с собой не забирал. Обе комнаты заставлены ненужными вещами, плита заросла грязью в палец толщиной. Имеется тут и неработающий телевизор, и пылесос, также не работающий, а посреди кухоньки — секретер, битком набитый старым исподним.
— Б-г ты мой, — говорит Юна. — Это что же: отсюда никогда ничего не уносилось?
— Если и уносилось, детка, то разве что Всемирным потопом и притом в незапамятные времена, — отвечает Борис и с шиком открывает дверцу холодильника. Полки его заставлены едой.
— Я страшно расстроена, — говорит Юна. — Прямо-таки подавлена, Борис, это же ужас какой-то. Клемент и Мэри вне себя.
— Ешь и помалкивай, — говорит Борис. А сам садится за стол. Стол придвинут впритык к изножью незастеленной кровати. Лампа под красным абажуром роняет на лицо Бориса розовый отсвет. Когда Борис опускает голову, гуля его носа, замечает Юна, затеняет рот. Нос у него длинный, красивый, кончик чуть утолщен, длинные, резко очерченные ноздри cмотрят вниз — ни дать ни взять вторая пара глаз. И от этого кажется — все, что Борис ни скажи, под надзором.
— Ешь и помалкивай, — передразнивает его Юна, но больше не подражает его акценту: он уже не так ее раздражает.
— У тебя есть оливки? — Вкус к оливкам пришел к Юне через третьи руки: она переняла его у Чаймсов, те — у Розали.
— В шкафу. Нет, не в этом, в том, где мой плащ. Там в правом кармане баночка.
— Ты, похоже, весь день таскался по супермаркету, — наскакивает на Бориса Юна, — вот тебе и некогда было заниматься. А маслин у тебя нет?
— Одни зеленые, другие черные — какая разница, содержание жира в них примерно одинаковое. Умасти свой хлеб, детка, всегда умащай свой хлеб.
— Борис, ты и представить себе не можешь, что там за обстановка. Они просто убиты. Клемент прекратил работу над книгой. Ему вряд ли, так он думает, удастся ее закончить, он говорит, что потерял нить. Борис?
— Нет-нет, детка, прошу тебя, никаких разговоров. Сегодня я прохожу селезенку. А селезенка — штука сложная.
— Борис, сколько Кристина пробудет в больнице?
— Пока Чичестер ее не отпустит. Ты, наверное, забыла зубную щетку?
— Не забыла, — говорит Юна упавшим голосом. — Я уверена: в болезни Кристины в первую голову виновата я.
— Ты — не микроскопический организм, солнышко. И тому есть неопровержимое доказательство: у тебя тридцать два зуба. Почисти зубы, детка, и спать, спать, иначе, когда придет пора возвращаться домой, ты не проснешься. Должен поставить тебя в известность: чтобы остаться у меня на ночь, тебе необходимо набрать минимум три килограмма.
Однако стоит ей лечь, как Борис, забросив селезенку, кидается целоваться. Чем несколько удивляет ее: она подозревает, что он не далеко продвинулся в изучении селезенки.
— Не везет так не везет. — Голос у Бориса сел. — Надо же было выбрать в любовницы читательницу адаптированных изданий. Послушай, солнышко, ты читала выхолощенное издание Катулла, эти мерзавцы выкинули из него все самое нужное и в первую очередь самые нужные глаголы. А теперь держи-ка важные части организма вот так вот, — и он целует Юну еще раз. Тут Юна опять удивляется: ей это — кто бы мог подумать — нравится. И до того нравится, что Борис вынужден кончить с поцелуями.
— Тебе надо поспать, детка, иначе ты будешь не вправе сказать, что спала в кровати Органского. Что ж, Юна, — заканчивает он, — как бы там ни было, должен признать — ты обучаема.
— Вот и Мэри с Клементом так говорят, — хвастается Юна, но как-то сокрушенно. — Бедная Мэри. Если Кристину задержат в больнице надолго, Мэри не сдать работу в срок. Доктор Чичестер говорит, что они, пока опасность не минует, должны приходить в больницу каждый день. Мэри это может стоить степени. Какой ужас, и надо же случиться, чтобы Кристина, этот совершенный ангелок, вдруг так захворала. — И они неожиданно для самих себя возвращаются к Чаймсам раньше обычного: до того их огорчает Кристина.
Когда Юна открывает дверь, перед ней предстает жуткая картина. Клемент и Мэри дерутся! У Мэри по левому виску течет кровь. У Клемента рубаха на спине разодрана. Мэри носится из комнаты в комнату, плюет на все, что попадается на пути, Клемент гоняется за ней. Орет, поносит ее последними словами. Мэри плюет на гобелены, мечется от одной полки к другой, плюет на книги. Вытаскивает «Княгиню Казамассиму», рвет из нее страницы пачками. Волосы у нее всклокочены, на зубах пенится слюна.
— К черту, — вопит Мэри, — к черту, я уходила из дому, ты, ты торчал тут…
— Пошла ты, мать ты или кто?
— Бездельник! Псих! Теолог! — визжит Мэри, и лицо ее на миг озаряет прозрение. Крутанувшись, она хватает пачку пластинок, топчет их, однако пластиковые пластинки не бьются, тогда она запускает ими в Клемента, и они осыпают его черным дождем. Клемент вцепляется ей в лодыжки, она опрокидывается. Они катаются, ползают по полу, дубася друг друга, — Клемент плачет навзрыд, руку Мэри бороздят яркие, вскипающие кровью царапины.
— Отлично, вали вину на меня, а ты, ты-то где была, на кого ты ее оставляла — эта девчонка дура, недотепа, у нее ни одной извилины в голове, ты оставляла ее на дубину…
