— Вот именно, — орет Мэри. — Я оставляла ее на дубину. На тебя!
Юна так ошеломлена, что теряет дар речи. Передрались! Клемент и Мэри! Само совершенство!
Она выскальзывает за дверь, несется что есть мочи по улице. В свете фонарей видно, как в квартале от нее плетется Борис. Она припускает за ним, бежит, бежит и наконец догоняет.
— Борис! Я хочу вернуться к тебе.
— Юна, иди домой.
— Борис, она там поубивают друг друга…
— Вряд ли. Я минуту-другую подслушивал под дверью, потом заскучал. Ну и ушел. Возвращайся домой.
— Не могу я туда вернуться. Борис, ничего подобного никогда еще не было. Борис, я хочу эту ночь побыть у тебя.
— Юна, я сегодня не настроен пускать жильцов. Возвращайся-ка ты домой к твоим друзьям.
— Борис, — молит Юна, — а разве ты не мой друг? Будь другом — не могу я вернуться туда! Они рехнулись, спятили, дубасят, винят друг друга…
— Друг друга — нет-нет. Ну а вина, вина — да, есть. И они ее сознают. Возвращайся-ка ты домой, Юна, ничего с ними не случится. — Борис печален. — Дай я на тебя погляжу. Губы не накрашены, что ж, как нельзя кстати. Ты почему не красишь губы?
— Не знаю, — говорит Юна. — Мэри тоже не красит.
— У Мэри зубы торчат, ей не пойдет красить губы. А тебе пойдет, — он критически всматривается в нее. Уводит подальше от света, под дерево. И целует иначе, чем прежде.
— А в постели ты меня не так целовал, — недоумевает Юна.
— Иди домой, — стонет Борис, но отпускает ее только через полчаса.
Дома тихо. Повсюду следы разгрома. Чаймсы поджидают ее.
— Наконец-то, — приветствует ее Клемент. — С добрым утром, с добрым утром.
Мэри лежит, уткнувшись лицом в диван.
— Мы вчера видели, как ты вошла. Видели, оба видели.
— Видели, как ты смылась, — говорит Клемент. Подбородок у него вспух, усы заметно поредели. — Вошла и тут же смылась. Мы всё видели.
— Кристина в больнице, а Юна Мейер не находит ничего лучше, как обжиматься ночь напролет с болгарином, — Мэри сипит, ее голос приглушает обивка. Она рывком садится, диванная пружина рявкает басовито на манер фагота.
— Скажу без обиняков, — говорит Клемент. — В открытую, напрямик. Мы, Юна, разобрали тебя по косточкам. Проанализировали все, что ты натворила.
— Проанализировали, что ты собой представляешь.
— Ты — эксплуататорша, — говорит Клемент.
— Эксплуататорша, — говорит Мэри. — Интриганка.
— Мы предложили тебе снять с нами квартиру на паях исключительно ради твоего блага. Чтобы ты развилась как личность и так далее. А вышло, как в «Ученике чародея»[33] . — Клемент злобно зыркает на нее. — Мы и вообразить не могли, что ты все приберешь к рукам.
— А ты прибрала к рукам буквально все.
— Дом.
— Книги.
— Сортир.
— Пластинки.
— Холодильник.
— Ребенка, — говорит Мэри. — Ты вывезла ее гулять в метель, только что не душила, лишь бы заткнуть ей рот…
— Как ты с ней обходилась? — говорит Клемент. — Мы полагались на тебя, а ты, как ты с ней обходилась? Мы тебе верили, а как ты обошлась с нами? Прибрала все к рукам.
Юна не отрывает глаз от пола. В драке диванная подушка разорвалась, по полу катаются облачка ваты — ни дать ни взять юркие мышата.
— Преступное небрежение — вот что это такое, — горько говорит Мэри. — А с чего все началось — с Органского. После того как он стал увиваться вокруг тебя, тебе уже ни до чего не было дела. Говорили же мы: от него добра не жди.
— Он добрый, — говорит Юна. — Если бы не Борис, мы бы так и не узнали, что с Кристиной, и было бы еще хуже…
— А что, может быть еще хуже? — говорит Мэри.
— Брось, зайка, что толку разговаривать с ней по-хорошему. Он настроил ее против нас, вот в чем суть.
Юна потрясена, хоть сама того и не сознает: на губах ее вкус соли. Потом в носу что-то булькает, и она понимает, что плачет, уже давно.
— Поздно спектакли разыгрывать, раньше надо было думать, — говорит Мэри. — Лучше приберись, хоть это-то ты можешь. У Клемента рубашка в клочьях.
— Должен признать, тебе удалось то, чего даже Розали не удалось. Ты — это же невероятно — стравила нас друг с другом. Да по сравнению с тобой Розали святая, не иначе.
Юна заводит руки за спину.
— Знаю, я виновата. Борис уверяет, что нет. Я о Кристине. Но я-то знаю, что виновата, — продолжает она, беззвучно истекая слезами.
— Сопли-вопли! — орет Мэри. — Вот что в тебе хуже всего — смотреть противно, как ты нюни разводишь, мазохизм это чистой воды и больше ничего. До того она смиренная, что от нее тошнит, прирожденная мученица, вечно подставляет шею — садись кто хочешь. Слушай, если рвешься пострадать, — твой дружок Борис тебе это обеспечит.
— Борис добрый! — тупо твердит Юна.
— На него нельзя положиться, — говорит Клемент. — Эти медики, они такие. Знаю я, что тебе от него нужно, но этого не будет. И добра от него, что ты там ни говори, не жди. Мы с Мэри с ходу его раскусили, но ты же умнее всех. Ты нас не слушала. Мы посчитали, что тебе можно помочь, тебя можно спасти, но материал оказался никуда не годный. Ты пропала, Юна. Этот тип на тебе никогда не женится.
— Что заслужила, то и получишь по полной программе, — говорит Мэри.
— Добрый-то он добрый, только до добра он тебя не доведет, — говорит Клемент, и оттого, как ловко он это сказанул, губы его — видит Юна, — растягивает улыбка.
Рано утром Чаймсы уходят в больницу. Юну с собой не берут: говорят, что туда пускают только родителей. Она перемывает посуду, оставшуюся от завтрака, отскребает с дивана кровь Мэри, подметает в гостиной, сгребает следы разгрома в кучу. Пытается читать. Она, похоже, уже лет сто ничего не читала. Но ни одна книга ее не увлекает. Она забредает в кабинет — ищет рукопись Клемента.
А вот и рукопись — под кипой газет на столе, который Клемент смастерил для Мэри из двери ванной. На первой странице стоит:
РАК ОБЩЕСТВА
ДИАГНОЗ
В СТИХАХ И В ГНЕВЕ
Клемента Чаймса,
магистра гуманитарных наук.
Второй страницы нет.
Долгий день тянется уныло. Юна никак не может придумать, чем бы стоило заняться. В шесть часов ей положено встать за прилавок, но куда девать время до шести, непонятно. Она идет к Борису, его, конечно же, нет дома.
