— Я передумала.
— Вы же согласились поговорить с инженерами в порту.
— Говорить нужно вам, вы его жена.
— Они очень суровые люди. И меня не любят. Я боюсь идти к ним одна.
— Не поняла.
— Я боюсь всех, кто будет со мной говорить о нем. Боюсь, что они скажут что-то плохое. Ужасно, что я в них нуждаюсь! Почему мы так нуждаемся в других людях? Почему вы не захотели, чтобы приехал ваш муж?
— Вы подслушивали под дверью?
— С тех пор как Дарио заболел, я подслушиваю под дверьми, роюсь в его бумагах, ставлю свечи святой Маргарите. Почему вы не захотели, чтобы он приехал?
— Теперь вам это понадобилось? Чтобы приехал мой муж?
— Он будет здесь вечером.
И прежде, чем я успела хоть слово сказать, Джульетта вышла из машины, встречая Дарио, который как раз до нас добрался. Она ласково его поцеловала, поправила ему справа воротничок, стряхнула с рубашки белую пыль и паутину. Она возвращала себе свои права. Он стоял с отрешенным, немного рассеянным видом.
— Эмилия задержится у нас немного дольше, чем собиралась, — сообщила Джульетта Дарио, пока он усаживался сзади. Потом обернулась ко мне:
— Марк прилетит рейсом в двадцать пятьдесят сегодня вечером, будет жаль, если вы не встретитесь. — И совсем тихо добавила: — Я высажу дома Дарио, и мы с вами поедем в порт.
Я должна была бы возненавидеть Джульетту. Но Дарио положил ей руку на голову и не снимал ее, пока она вела машину, и оба они показались мне сумасшедшими. И потрясающе красивыми.
Мы приехали во 'Флориду', и они закрыли за собой дверь маленькой гостиной. Я воспользовалась свободной минуткой и позвонила Марку, у него были пассажиры, и он не мог поговорить со мной как следует. Я услышала 'Жизнь в розовом цвете' и спросила, не американцев ли он везет. Нет, это были японцы, фанаты Марион Котийяр, — странно все-таки устроен мир.
— Женщине уже дважды становилось плохо с тех пор, как они в Париже, она находит парижан агрессивными, неуклюжими и совершенно лишенными романтики. Она изложила мне все это на странном подобии английского, и теперь я катаю их по старому Парижу. Не удаляясь особо от больницы, потому что она боится, что ей опять станет плохо.
— Крутишься вокруг Отель-Дьё?
— Отель-Дьё, Трусо, Кошен, мне бы немного отвлечься от Эдит Пиаф, а то боюсь, у меня начнется аллергия.
— Чемодан собрать успеешь?
— Он у меня в багажнике. Джульетта, как я вижу, не умеет держать язык за зубами… Yes! Yes! The famous 'Ботанический сад', 'Garden Plants'[4]…
— Ты зовешь ее по имени? У вас такие близкие отношения?
— Честное слово, не такие близкие, как у тебя с ее мужем! Yes, la Salpetriere was a famous hospital for crazy women, yes, crazy women[5]. Извини, вынужден повесить трубку, они хотят блинчиков, повезу их на Монпарнас.
— А на Монпарнасе есть больница?
— Есть больница, вокзал и памятник Родену. Я тебя целую.
И Марк отключил мобильный.
Я невольно улыбнулась: узнаю манеру Марка! Он и сейчас давал мне почувствовать, что все, что происходит со мной в Генуе, не имеет большого значения. Он давным-давно решил, что мы прекрасно ладим, надо только всегда двигаться вперед, выдавая себя за двух торопливых оптимистов, которые все опасные вопросы откладывают в надежде, что со временем они сами как-нибудь уладятся и что удовольствие жить возьмет верх над болью и неприятностями. Я невольно вовлеклась в его игру, не зная, взорвется ли бомба замедленного действия, которая спрятана внутри меня, или действительно радость в конце концов победит.
Из маленькой гостиной до меня доносился монолог Джульетты… Горничная, похоже, принесла им чай, я слышала, как она ходит взад-вперед, везет столик на колесиках, как звенят фарфоровые чашки. И поднялась в кабинет Дарио.
Окно, выходящее на море, было широко открыто, но шума волн я не услышала, море было слишком далеко, словно мир, на который смотришь из окна, когда болен; возникает острое ощущение края жизни, и невозможно начать новую партию, как бы ни хотелось, и все звуки, самые знакомые, приходят приглушенные и чужие. Мы пребываем в оцепенении одиночества, нас одолевает слабость, и мы никак не можем с ней совладать. Потихоньку отпускаем от себя мир, видим, как он отдаляется, исчезает, и кроме изумления, что это УЖЕ произошло, испытываем смирение, и почти улыбаемся тому, что все уже позади, и даже не страшимся пустоты, которая нас ожидает. Я находилась там, где прошлое было ближе настоящего, более ощутимым и подлинным, оно имело значение, в нем был смысл. Сегодня не собиралась сказать ничего существенного, часы сливались со светом, но не с сердцем, жизнь застыла на старте, грозя безумием.
Я подошла к письменному столу Дарио, села на его место, в большое кожаное кресло коричневого цвета, и открыла ящик. Потом второй. Потом третий. Я разбирала каждый спокойно и методично. Счета, театральные и оперные программки, фотографии Джульетты, всегда красивой и улыбчивой, в городах, на террасах, на дорогах, на пляжах, чудесный мир супружеской пары, которой повсюду хорошо, которая умеет путешествовать, у нее друзья во всех столицах мира, привычные места в Нью-Йорке, Бомбее и Сен-Реми- де-Прованс, мир измерен часами перелета, и пара странствует по нему без помех, справляясь и с пищей, и с климатом, и вдруг безупречный механизм Дарио дал сбой. Прекрасный мир обесцветился.
Он стал равномерно белым.
Зеркало. Стекло. Оно могло бы быть более прозрачным. В нем могло бы что-то отразиться, можно было бы угадать контуры, за что-то зацепиться взглядом. Но перед тобой белизна. Ни единого пятнышка. Ни следа. Безупречная белизна. Я хотела найти странички, которые Дарио написал обо мне, не из эгоистического самолюбования, ностальгии или злопамятности, но потому, что в часовне, пустой, как реальность Дарио, я держала в объятиях не призрак, это был мужчина, и он дал мне то, что уже давал. Я запечатлелась в нем, и он меня не забыл, я поняла это, я была в этом уверена.
Я нашла фотографии Дарио в двадцать лет, потом старше, еще старше, он медленно вбирал в себя время — в мускулы, кожу, волосы; время ласково с ним обходилось, он оставался красивым без усилий и ухищрений, он плыл над землей, и годы проходились по нему легким бризом. Он улыбался за рулем гоночных автомобилей, открытых 'мерседесов', с гордостью опираясь локтем о борт, поставив ногу на акселератор, ждал, когда его сфотографируют, приготовившись рвануть с места, и радость сквозила в удовлетворенной улыбке, в веселом и слегка высокомерном взгляде.
— То, что вы ищете, не в этом столе.
Вошла Джульетта, а я ее не услышала. Она смотрела на меня без удивления и приязни. Я не вскочила с кресла, я повернулась на нем в ее сторону и закрыла ящики.
— Значит, в вашем? — спросила я.
Она подошла и положила на место фотографию Дарио, которую я забыла убрать в ящик.
— Не знаю, что делать с его машинами. До болезни он каждый день ездил на 'порше', но однажды забросил ключи от него в море. Трудно поверить, да? Он больше не хотел водить 'порше'. Но до этого он уже заказал себе 'астон-мартин'… Когда ему привезли новую машину, он уже не говорил. В конце концов, я спрятала ключи от всех машин. Впрочем, я вам уже говорила. И не знаю, что теперь с ними делать. С дверями. Окнами. С изобилием ключей. У вас нет необходимости рыться в ящиках, достаточно сказать мне, и я вам покажу все, что вы хотели бы увидеть.
— Думаю, вы можете меня понять, вы тоже роетесь в ящиках, подслушиваете под дверьми, вы сами мне сказали.
— Не нужно верить всему, что я говорю.
— Догадываюсь.
