Расположение входа в склеп не было тайной. Каждый ребенок знал тропинку, которая, ответвляясь от основной дороги, вела к церковному двору. За последними домами — полуразвалившимися лачугами, убежищем бродяг и монахов — у кромки леса, в самом низу откоса находился лаз. Вокруг буйствовали высокая трава и полевые цветы, но найти вход было нетрудно. Чтобы войти внутрь, приходилось нагибаться, тем более такому высокому мужчине, как капитан Элиас. Ему придется некоторое время пробираться ощупью, пока он не достигнет того места, где хранится фонарь. Первые двадцать ярдов он ощущал под рукой поверхность стены, неровной, готовой вот-вот обвалиться. Когда нога его нащупала небольшую ступеньку, а земля под рукой сменилась камнем, он понял, что достиг склепа.
До него доносился гул пламени, но в склеп проникал только легкий запах дыма. Он направился по часовой стрелке к нише, где хранился фонарь: одно стекло разбито, внутри огарок свечи. Но фонарь сможет ему послужить, только если он найдет спички. К счастью, они были здесь. В кромешной темноте зажженная спичка вспыхнула как молния. Фонарь медленно разгорелся, осветив полки с желтыми костями. За полками была лестница, ведущая наверх, в помещение за горящим алтарем. Лежащих в темноте человеческих останков не касалось то, что происходило вокруг. Они были праведными в своей безжизненности, пройдя очищение смертью. «Хотя, — подумал Элиас, — их владельцы были такими же, как и я: эгоистичными, злыми, невежественными дураками; они ели, пили, хвастались, воровали, убивали, умирали, — и так поколение за поколением. Смерть не очистила их. Это всего-навсего останки. Обломки».
В дальнем конце прохода нарастал шум огня. Элиас видел клубы дыма, нависавшие над лестницей. Значит, дверь наверху открыта. Кем? Тем, кто пытался воспользоваться ею для побега? Прикрыв шарфом рот, капитан приблизился к лестнице, нагибаясь почти до пола: в колеблющемся свете фонаря он увидел кровь, темные лужи крови на нескольких ступеньках. Удушающий запах становился сильнее. Он не сможет здесь долго оставаться. Элиас быстро осмотрел другие проходы и обнаружил то, что больше всего боялся увидеть. В пространстве у южной стены, где хранились кости, он наткнулся на лежащего на полу человека в белой рясе. Элиас осторожно опустил фонарь, его движения стали медленными, он уже свободно вдыхал отравленный воздух. Он опустился на колени и перевернул тело. Правая рука окрасилась кровью, вытекавшей из раны в спине. В слабом свете фонаря бледное лицо брата казалось белым пятном, глаза неподвижно смотрели перед собой, открытый рот искривлен болью. Элиас машинально закрыл его свободной рукой. Он сделал глубокий вдох и только после этого отважился вновь взглянуть на брата. Вот она, ужасная рваная рана на шее, в области гортани. Такой удар наносят не чтобы убить, а, скорее, чтобы заставить жертву замолчать. Капитан был хорошо знаком с такими ударами. Он сам наносил их не один раз и обучил этому своих бойцов. Ему опять вспомнился тот странный многозначительный взгляд, который бросил на него Коста, и теперь он понял его по-другому.
Горе, нахлынувшее на него жгучей болью, было несоразмерно той любви, которую он испытывал к Микалису при его жизни. Они были рождены от разных матерей, и каждый из них избрал свой путь, поклонялся своим богам. Они не были особенно близки — кроме разве тех случаев, когда к этому призывал их голос крови. Элиас был готов умереть, защищая Микалиса, но он не мог бы поклясться, что любит его. «Готов умереть, чтобы спасти». Но не он ли позволил разжаться своим пальцам, когда брат ринулся навстречу смерти? Капитан закрыл глаза, пытаясь прийти в себя. Смерть от ножа лучше, чем смерть от выстрела. Но убийца плохо сделал свою работу: брат умер не сразу, он успел перед смертью приползти сюда, истекая кровью.
Его руки задрожали от ярости, но эта ярость скрывала охватившее его чувство вины. Он мог сколько угодно обвинять Мюллера и Змея в том, что они придумали этот обмен, но он не мог обвинить их в том, что сделал он сам. Он один придумал план операции. Его не интересовала икона, ему нужно было оружие. Но с самого начала все пошло не так. Одна жизнь уже принесена в жертву, и впереди будет еще много смертей, если ему не удастся выяснить, кто же стал предателем, если он не сумеет все же довести до конца это скверное дело. Если бы он мог возложить вину на Мюллера — что ж, тогда бы он имел все основания прийти в ярость. Но он знал, что Принц был не менее его удивлен, увидев пылающую церковь, и, уж конечно, он, заполучив икону, не стал бы здесь оставаться — к этому времени он уже был бы в Ионине со своей добычей. Капитан еще раз взглянул в лицо брата. Микалиса убил не немец. Нет, предатель был значительно ближе.
Элиас снял с шеи брата маленький золотой крест на цепочке и опустил его в карман. На теле больше не оставалось ничего ценного. Взяв Микалиса под мышки, капитан оттащил его в угол склепа, поближе к выходу из тоннеля. Там он придал телу должное положение, прикрыл лицо своим шарфом, и только сейчас заметил черные волдыри на руках Микалиса и обожженные края рясы. Борясь одновременно с огнем и преодолевая боль от раны, священник приполз сюда, чтобы найти успокоение рядом со своими предками. Капитан положил два пальца на холодный лоб брата, как бы благословляя его, но слова не шли с губ. Затем, взяв фонарь, он загасил свечу и поставил его на место. Чувствуя головокружение от ядовитого дыма и почти ничего не видя, он стал пробираться назад, в ночь.
Зарево разгоревшегося пожара освещало долину. Засунув руки в карманы, опустив подбородок, пристально вглядываясь в темноту, Элиас пробирался в деревню. На тропинке перед церковным двором собралась небольшая толпа. Женщины и дети держали в руках ведра с водой. Четыре немецких солдата загораживали им путь. Отблески огня падали на их каски и лица, и Элиас видел, что они раздражены и готовы пристрелить любого, кто осмелится сделать хоть шаг вперед. Мюллер ни в коем случае не позволил бы партизанам ускользнуть, смешавшись с толпой добровольных пожарных, он бы дал церкви сгореть до основания. Не в этом ли разгадка? Если бы был шанс, что икона все еще находится внутри, немец заставил бы всех, детей и взрослых, да и своих солдат, таскать воду, чтобы погасить огонь. Что он увидел, прежде чем дым выгнал его из церкви? Вынесли ли Богородицу из церкви до пожара, и знал ли об этом Принц? Если он был уверен, что икона в безопасности, тогда все было возможно.
Элиас выбрался из толпы незамеченным. Теперь только Коста мог ответить на его вопросы. Надо было решить, куда идти — в дом или в магазин. Если парню удалось спастись и если капитан прав в своих подозрениях, Коста вряд ли повел бы того, кто мог его преследовать, к своему дому. Значит, остается магазин. Элиас направился в центр деревни, пользуясь извилистыми боковыми улочками. Вот показалась площадь. На ней тоже собралась толпа, но здесь, похоже, преобладали люди в касках, выкрикивающие какие-то команды. Несколько человек стояли у таверны Цамакиса под охраной часовых. Деревенские старейшины. Среди них был отец Гликерии, но отца Косты, Стаматиса Маврудаса, не было видно.
Магазин Маврудаса выходил на площадь, но капитан не собирался входить через переднюю дверью. Вместо этого он нырнул в узенькую боковую улочку, невидимую в ночной темноте. Через несколько ярдов проход еще больше сузился, затем открылся в небольшой дворик площадью около четырех квадратных ярдов, и вот он уже перед задней дверью. Занавески на крошечном окне были задернуты, но Элиас мог различить свечу, горящую внутри. Вытащив из-за пояса пистолет, он приложил ухо к двери. Ничего не слышно, тишина. Но минутное терпение было вознаграждено: раздался сердитый громкий голос. Элиас узнал его.
Встав сбоку от двери, Элиас громко постучал. Опять тишина.
— Кто там? — наконец послышался слабый голос. Старик Стаматис.
Элиас, не отвечая, постучал еще раз. Медленно отодвинулась щеколда, и дверь приоткрылась на ширину ладони. Очевидно, Маврудас был испуган.
— Что тебе надо?
Элиас смотрел в глаза старику, но говорил так, чтобы слышно было у него за спиной.
— Фотис, это я.
Долгая пауза. Затем свечу погасили, дверь раскрылась шире, и Элиас вошел внутрь. Дверь за ним захлопнулась, со свечи сняли большое ведро, заглушавшее свет, и у стола появилась знакомая фигура. Большие черные усы, орлиный нос, непроницаемый взгляд, высокий покатый лоб — от Фотиса всегда исходило ощущение спокойствия, но сейчас складки на лбу и плотно сжатые челюсти говорили о внутреннем напряжении Змея. Он был рассержен.
— Ты не должен был называть мое имя.
Элиас проигнорировал это замечание. Стаматис хорошо знал их обоих.
— Что ты здесь делаешь? — резко спросил капитан. С командиром не говорят таким тоном, но это его уже не волновало. Фотис должен был находиться с группой, посланной за оружием, пока Мюллер забирал икону из церкви. Именно Элиас, единственный из партизан знавший, где спрятана икона, настоял на таком
