объяснением. Это было его единственной надеждой на прощение — то, что им двигала любовь.
Он нажал на кнопку в ручке кресла и услышал, как внизу, в комнате сиделки, зазвонил звонок. Могла хотя бы сказать ему, какие книги брала, — но тогда это означало бы признание. Как бы дать ей понять, что он не против? Он мог бы даже посоветовать книги, соответствующие ее ограниченным познаниям. Конечно, если она читает их сама или дает друзьям. Боже, а что, если она их продает? Это было бы мерзко. Нет, если она их продает, этому надо положить конец.
Книги. Он уже не мог читать даже крупный шрифт. Иногда внучка читала ему вслух, в основном стихи. У нее была своеобразная манера чтения, но он наслаждался уже самим звуком ее голоса — что бы она ни произносила. В последние дни он чувствовал, что во время чтения она думает о своем: случалось, он просил ее перечитать тот или иной абзац, и она не сразу находила его. Он предложил ей прекратить чтения. Она пыталась возражать, но в ее голосе он услышал облегчение. В любом случае сейчас он уже редко ее видел. Что-то в ней изменилось: она уже не была той, прежней девочкой. Сиделка никак не годилась в чтецы: ее могла увлечь только Библия. Он попытался было прослушивать записи на кассетах, но это было ужасно: актеры читали настолько манерно, что порой невозможно было ничего понять. Итак, все. Жизнь без книг. Это было тяжелейшим ударом для него — вторым после смерти сына. Как ему казалось, смертельным ударом. А внучка еще удивляется, что он думает о смерти! А что ему остается?
Он снова нажал кнопку звонка, но женщина уже стояла перед ним, ее темный силуэт вырисовывался на фоне окна.
— Я здесь, мистер Кесслер.
— Я вижу.
Сколько она простояла там, следя за ним? Или, еще хуже, читая по губам? У него появилась привычка бормотать свои мысли вслух — так, во всяком случае, ему говорили некоторые.
— Вы не хотите поесть? Вы сегодня еще ничего не ели.
Опять эта еда. Он знал, что без ее напоминаний забудет о многих важных вещах, и все-таки эти причитания его раздражали. Он должен перехватить инициативу в разговоре, иначе придется выслушивать нескончаемую череду вопросов о меню, пищеварении и гигиене. Но он не мог вытащить из памяти ее имя, расплывшееся неопределенным пятном.
— Попросить Андре приготовить вам что-нибудь? Овсянку или сандвич?
— Диана. — Ага, вот оно. Как у богини-охотницы или покойной принцессы. Надо будет и в мыслях называть ее по имени, а не полагаться на ленивые заменители типа «сиделка». — Диана, я хочу в часовню.
Он проигнорировал ее вздох. Ее эмоции не трогали его; он знал, чего хотел. Он нуждался в размышлениях, а не в еде. В конце концов она у него работает, черт побери. Он спокойно сидел, не повторяя своей просьбы, чтобы не дать ей возможность услышать в его тоне отчаяние. Наконец она встала за креслом, и они двинулись. Теоретически он мог сделать это и сам. Кресло было снабжено мотором, а в доме давно установлен лифт. Он приказал установить его после того, как упал с узкой лестницы. Однако с тех пор, как ему стало отказывать зрение, даже простое передвижение по комнате стало рискованным из-за столкновений с мебелью; кроме того, его ужасала мысль, что в лифте может наступить спазм, и тогда, никого не дозвавшись, он умрет один в этом узком металлическом гробу. И его еще долго не найдут.
Двери лифта сомкнулись, и Кесслер вцепился в подлокотники. Он так и не смог привыкнуть к этому новомодному приспособлению, но оно позволяло ему передвигаться по дому, а не оставаться в заточении на одном этаже со всеми вытекающими отсюда ограничениями для разума и духа. Честно говоря, он редко испытывал желание вылезти из постели, но что-то заставляло его двигаться, чувствовать землю, вдыхать свежий воздух. Иногда он даже выбирался в парк, если ему удавалось уговорить пойти с ним внучку — нет, давай называй ее по имени. Кристиана. Школьные подружки называли ее Крис. Такое мягкое, вкрадчивое американское имя. Для него она была Ана. До смерти Ричарда они были очень близки. Она часто навещала его, сопровождала в ежедневных прогулках — до нее он никого не удостаивал такой чести. Они ходили по музеям и выставкам, беседовали об искусстве, немецком экспрессионизме, сюрреализме. Все вызывало у нее любопытство.
А затем появились эти газетные статьи о нечистоплотных сделках во время войны. Конечно, его имя напрямую не упоминалось, только название банка, но в банке он был отнюдь не последним человеком. У членов семьи возникли неловкие вопросы. Они никогда не задавались вслух, но постоянно ощущались. А потом — его первая серьезная болезнь, командировка сына, закончившаяся его гибелью. После этого мать запретила Ане навещать его. Никто никогда не говорил ему об этом, но он все прекрасно знал. Жена Ричарда ненавидела его, считала его виновником смерти мужа. Он и сам винил себя в гибели сына. Окончив школу, Ана снова нашла его, и они провели вместе несколько чудесных лет. В последний раз, когда они вместе ездили в Лондон, он познакомил ее с дилерами и владельцами картинных галерей, закупил полотна для ее растущей коллекции. Где-то между его первым инсультом и ее коротким неудачным замужеством визиты Аны стали реже. Тому было много причин, но ему казалось, что девочка просто стала уставать от его мрачного настроения, духовной и физической немощи. От чего она не устала, так это от его денег. Они были последним, что удерживало ее около него.
Проехав по темному нижнему этажу, отделанному плитами коричневого песчаника, они достигли арочной двери, ведущей в часовню. Диана не стала заходить внутрь. Его это вполне устраивало. Он уже давно перестал гадать, осуждала ли она его эклектические религиозные воззрения или просто боялась этого места, а может, интуитивно чувствовала, что кое за что здесь было заплачено кровью. Это не имело значения. Когда-то бывшая просто местом уединения, теперь часовня стала чем-то значительно большим — пространством, отделенным от остального мира, куда никто, кроме него, не смел войти, даже если бы захотел. Он не помнил, чтобы стены часовни видели кого-то еще, кроме него самого. Диана удалилась. Он нажал на кнопку управления и въехал в арку.
Когда-то, несколько десятилетий назад, здесь было что-то вроде солярия, но он уже тогда понял, как использовать это помещение. Он велел укрепить стены, надстроить овальный купол, скорее византийский, чем европейский. Из разбомбленной церкви в Эльзасе привезли шесть окон, украшенных витражами. На двенадцати деревянных иконах из Венгрии были изображены двенадцать остановок на Крестном пути. Был там и почерневший, богато украшенный канделябр из Италии, хотя свечи в нем редко зажигали. Все эти предметы были не слишком ценными, во всяком случае по сравнению с другим его имуществом, но они радовали и успокаивали его, как никакие другие ценности, которыми он владел.
На дальней стене, мягко освещенная сверху, находилась византийская икона. На тысячу лет старше всех остальных предметов в этом помещении, она была его величайшим сокровищем, хоть и обманувшим все его ожидания. Лицо и руки Девы поблекли уже задолго до того, как эта работа перешла в его собственность. Теперь его слабеющее зрение уже не могло различить изображения, за исключением этих темных глаз. Он видел только красно-коричневую драпировку, обернутую вокруг какого-то призрачного существа. Подобный эффект не входил в намерения иконописца, но оказался очень интересным. Кесслер проехал через молельню и остановился перед иконой.
Мюллер никогда бы ее не отдал, он хранил ее только в сейфе. Но когда в 1945 году положение стало безнадежным, ему потребовались деньги, чтобы унести ноги. Деньги, швейцарский паспорт, безопасный переход через границу — все организовал Кесслер. На свои собственные деньги, не за счет банка. Это было далеко не единственное сокровище, попавшее в его руки; банку и его менеджерам тоже перепало немало из тех богатств, чьи хозяева исчезли в горниле войны. Но эта икона была единственной вещью, которую он оставил себе. Вопреки сплетням недоброжелателей он все ценности приобрел после войны совершенно законным путем. Да, конечно, он находился в лучшем положении, чем эмоционально подавленные церковнослужители или нищие аристократы, чья острая нужда в деньгах перевешивала их любовь к искусству. Не то чтобы он этим гордился, просто ни одна сделка не заключается на равных. Сила всегда на чьей-то стороне, и пусть лучше этой стороной будет он — с почтением относящийся к искусству.
Никто не знал настоящей истории иконы. Во всяком случае, Кесслер никогда о ней не слышал. Кто-то говорил, что она несколько веков находилась в деревенской церкви. Другие утверждали, что она сменила множество владельцев, среди которых были и греки, и мусульмане; от Али-паши в глубь веков — к последнему императору Византии Константину XI Палеологу. Она была написана в Константинополе, задолго до его падения и до начала иконоборчества. Окутанная саваном слухов, она заключала в себе волнующую тайну.
