А вечером в холодные покои Горлунг пришла сестра, пришла впервые в жизни. Проскользнула тенью в светлицу княгини, прислонилась к стене. Ничто в теперь в Прекрасе не напоминало былую первую красавицу Торинграда, горе оно никого не красит.
Сестры не сказали друг другу ни слова, лишь обнялись и плакали в этот миг слабости своей. Каждая оплакивала свое горе, не задумываясь о другой. Прекраса горевала по родителям, и считала, что и сестра оплакивает отца. Горлунг же думала лишь о Яромире, о том, что более не увидит его.
В этот миг горя, общая кровь сделала свое дело, сестры забыли о былом, о своих детских обидах друг на друга, о прошлом пренебрежении. Обе понимали, что роднее друг друга у них никого нет. Хотя Горлунг была в более выгодном положении — у неё был Эврар, тот, кто заменил ей отца, тот, кто понимал её, прощал ей всё и любил безмерно. У Прекрасы же остался сын, но она воспринимала его скорее как обузу, а не как счастье.
Они проплакали всю ночь, заснули лишь под утро тяжелым сном без сновидений, который не нес отдыха, а лишь новый безрадостный день.
Эврар, пришедший с утра в покой свой госпожи, был немало удивлен, увидев там спящую Прекрасу. Но будить не стал, лишь укрыл полостью меховой обеих, и стал молиться, чтобы Горлунг проспала до вечера, чтобы Яромира погребли без неё. Эврар боялся, что Горлунг выдаст себя на этом погребение, вчера и так много заинтересованных взглядов впилось в неё, когда он вел княгиню с тризны.
Впервые Эврар посмотрел на Прекрасу без былой ненависти, она ему, конечно, не нравилась, но теперь это была лишь обычная неприязнь. Обычная девка, не чета его госпоже.
Рында сел в углу комнаты, боясь пошевелиться, охраняя сон двух дочерей покойного князя.
ГЛАВА 27
Горлунг не видела, как погребли Яромира, и не жалела об этом, она простилась с ним тогда, в дружинной избе, увидеть его безжизненное тело еще раз было выше её сил. Нервное напряжение, что сковало её в момент боя Дага и Яромира, не отпускало её ни на мгновение.
Князь Фарлаф и княгиня Силье уехали в Фарлафград, оставив молодого князя и его брата в Торинграде руководить постройкой укреплений. Княгиня Силье с болью в сердце оставляла своего младшего, любимого сына там, где постоянным искусом для него маячила Прекраса.
Карн должен был следить за постройкой новых ограждений, укреплением заборола, и вообще готовить Торинград к осаде. Молодой князь старался уследить за всей жизнью Торинграда, старался показать, что он ничем не хуже князя прошлого. Но получалась у него плохо. И брат ему тут ничем помочь не мог. Потому как отец не подготовил их к княжению, как не пытался привить им мудрость правителя, два избалованных, высокомерных мальчишки не смогли найти общий язык с матерыми воинами дружины князя Торина.
У Карна не хватало терпения выслушивать жалобы людские, разбираться в них, вершить суд справедливо. Он, словно безусый юнец, без устали упражнялся в ратном деле наравне с дружинниками, командовал постройкой новых ограждений, только под его руководством дело не спорилось. То ли люд помнил слаженное и четкое руководство князя Торина, и поэтому не воспринимал Карна с его указаниями, которые тот быстро выкрикивал, а потом отменял. То ли просто не воспринимался Карн хозяином новым, потому как в преддверии такой угрозы, всем хотелось, чтобы во главе Торинграда стоял не мальчишка, ни разу не побывавший в бою, а муж доблестный.
Горлунг же должна была руководить хозяйством, двором Торинградским. Но, если Карн хотя бы пытался что-либо сделать, то жена его просто не выходила из покоев своих. Не хотела новая княгиня никого видеть, она не вышла даже проводить свекра со свекровью в Фарлафград. Живые потеряли для неё всякий интерес.
Большую часть времени Горлунг просто лежала на ложе, укрытая меховой полостью, глядя в потолок бессмысленным взором. На пороге покоя сидел её рында, молча, смотря на то, как его госпожа губит себя.
В день после отъезда князя Фарлафа и княгини Силье в эти покои второй раз в жизни зашел князь Карн. Князь пришел злой и нервный, прямо с порога, он начал кричать на жену:
— Что ты за княгиня, если забыла о своем положении, месте, которое ты занимаешь и не выходишь отсюда?
— Уйди, — не глядя на него, ответила Горлунг.
— Ты это мне, жена? — задохнувшись от возмущения, спросил князь.
— Тебе, — равнодушно ответила она.
— Ты забываешься, я отныне здесь хозяин, надо всем, и над тобой в том числе, как ты смеешь так со мной говорить? Ты забыла, что здесь не Фарлафград, здесь нет моей матери, защищающей тебя?
— Я всё хорошо помню, Карн, — Горлунг казалось, что даже эти несколько слов были для неё непосильным трудом.
— Помнишь, и всё равно дерзишь, — заметил супруг.
— Уйди, плохо мне. Станет лучше — вернусь, — устало ответила Горлунг.
— Вернешься? — непонимающе переспросил Карн.
— Да, вернусь, туда, к тебе, — закрыв глаза, прошептала княгиня.
— Княгине плохо, князь, не беспокой её, — не глядя на него, сказал Эврар.
— Княгине плохо, — передразнил его Карн, — а когда твоей княгине было хорошо? Когда она вела себя как примерная жена, когда от неё был прок?
— Она болеет, хворь разобрала, — ответил рында.
— Хворь её разобрала, да чтоб так её она разобрала, чтобы мне довелось взять другую суложь, — зло бросил Карн.
— А ты возьми, я не прочь, — прошептала Горлунг, — только уйди.
Карн ушел, хлопнув на прощание дверью. Княгиня и рында долго молчали, думая каждый о своем.
— Светлая, пора бы о горе забыть, — несмело сказал Эврар.
— Не хочу. Не мил мне более свет белый, — устало ответила Горлунг.
— Зря ты, светлая так, зря…
Но она осталась глуха к словам своего рынды, так и осталась затворницей в своих покоях. Горлунг более не хотела жить.
Проходили дни за днями, а Олаф не мог заставить себя уехать из Торинграда. Никто ему теперь здесь был не рад: князь Торин умер, князь Фарлаф уехал в Фарлафград, новый князь Карн словно и не замечал его. Разумом Олаф понимал, что уезжать надо, и чем скорее, тем лучше, ведь сезон, когда драккары ходят по морю спокойно, когда Эгир [96] не ставит препятствий на пути, недолог. Но уехать не мог. Словно что-то держало его здесь, не отпуская.
Горлунг он со дня тризны более не видел. Она не выходила к трапезам, ей всё носили в покои, а Карн не особо страдал от отсутствия жены за столом. Олаф терзал себя думами о ней, о том, как она, что с ней, неужели она так сильно переживает смерть Яромира, что даже не выходит из своих покоев?
Пойти в одрину к Горлунг Олаф не мог, поскольку теперь не было причин, она более не лечила, людей не принимала, да и она теперь не княжна, а княгиня. Поэтому он кружил, словно зверь, загнанный в клетку, по двору торинградскому, нигде не находя себе места, но при всем этом Олаф не мог уехать.
Решение пришло к Олафу в бессонную ночь, что была у него через несколько дней после тризны в честь князя Торина. В глазах у него стояло потерянное, несчастное лицо Горлунг, смотрящей на мертвого Яромира. Несколько дней Олаф обдумывал, как ему правильнее поступить, как лучше сделать и в одно погожее утро он пошел искать Эврара.
Рында княгини Горлунг выходил из дружинной избы, когда его увидел Олаф. Эврар был хмур и задумчив, его госпожа вот уже который день не вставала со своего ложа.
— Здравствуй, Эврар, — учтиво поприветствовал его норманн.
