жена князя Карна — сына князя Фарлафа.
— Ты бросила своего мужа, чтобы стать наложницей моего сына? — потрясенно спросил конунг Ингельд.
Горлунг ничего не ответила, лишь передернула плечом, словно её совсем не интересовало мнение конунга Ингельда.
— Ты достойная внучка Суль, — брезгливо ответил Ингельд — поди прочь.
Горлунг с достоинством встала и величаво пошла к выходу, она ощущала спиной заинтересованные взгляды, что были прикованы к ней. Но она заметила потрясенный взгляд, которым проводила её Гуннхильд, видимо, с конунгом Ингельдом никто ранее так не говорил.
Гуннхильд же, молча, смотрела на прямую спину, удаляющейся соперницы. Княгиня! У славян так называют старшую жену конунга! Дочь конунга! Вот почему Олаф так упорно добивается её. Для незаконнорожденного сына конунга славянская княгиня была мечтой о всеобщем признании, той женой, что можно с гордостью показать отцу. А она, Гуннхильд, бала отныне для Олафа лишь любовь молодости, бедная и теперь уже забытая.
На следующий день, когда конунг Ингельд отбыл в свой двор, в покой Горлунг пришла рабыня и передала ей приказ Олафа прийти в общий зал. Снова приказы, Горлунг ухмыльнулась, мужчины так любят их раздавать, так любят навязывать свою волю. Но только она будет настоящей хозяйкой всего здесь и не только здесь. Теперь она в этом уверена, этого хотят боги!
Горлунг быстро переоделась в бордовое платье, расшитое черными нитками, которое, по её мнению, несло удачу, и пошла в общий зал. Сердце её стучало гулко, громко, ей казалось, что этот звук слышен даже во дворе, будто он отражался от бревенчатых стен, и разносился далеко за пределы Утгарда.
Олаф, словно загнанный зверь, метался из угла в угол один в холодном зале. Увидев вошедшую Горлунг, он остановился, и долго смотрел на неё, словно увидел в её облике что-то, чего раньше не было. Будто был поражен самим её видом, её спокойствием, её дерзостью.
— Почему ты не сказала моему отцу правду? — зло спросил её Олаф.
— Какую правду? — спокойно уточнила Горлунг.
— Что ты не бросила Карна, что так получилось, что были восстания славян? Что ты должна была бежать из Гардара, чтобы спасти свою жизнь? Почему ты позволила отцу думать о себе плохо?
— Ему это безразлично, он уже сделал свой вывод. И уже думал обо мне плохо. Я же внучка Суль, — напомнила она.
— Почему ты позволила ему думать, что ты моя наложница? — Олаф задал главный вопрос, что терзал его.
— А почему ты позволил так думать своему отцу? — в ответ спросила Горлунг.
Олаф промолчал, он виновато отвернулся и внимательно разглядывал противоположную стену, будто видел её впервые. Он не мог сказать, что ему было стыдно перед отцом за свою неспособность покорить её, заставить подчиниться. Олаф был обязан солгать отцу, иначе он не мужчина, иначе он стал бы в глазах отца мягкосердечным увальнем.
«Значит, он решил, что я буду лишь его наложницей? — поняла Горлунг. — Ну, что же думай, как тебе угодно. Но норны всё сплетут иначе, наши судьбы связаны. Ты станешь конунгом, только рядом со мной» — подумала Горлунг.
— Выходит, это лишь вопрос времени, — покорно склонив голову, сказала Горлунг, перед тем как уйти.
А Олаф остался потрясенно стоять один в общем зале, раздумывая над тем, было ли в её словах обещание или приглашение. Нет, в её словах была покорность, и даже не ему, а богам. Значит, она смирилась, значит уже скоро, совсем скоро она станет его. Встав у очага, Олаф протянул руки к огню, и только тогда понял, что Горлунг ушла из зала без его разрешения.
Горлунг же до дрожи в коленях боялась той ночи, когда Олаф наконец-то призовет её на свое ложе. А эта ночь неумолимо приближалась.
Горлунг ходила по своим покоям кругами, ей казалось, что стоит только остановиться, и страх навалится железным кольцом, сомкнет свою черную лютую пасть над её головой.
Придет ли сегодня Олаф? Будет ли он её заставлять? От этих мыслей ладони Горлунг становились влажными, колени начинали трястись. Еще один Карн. Ну почему, почему всё именно так? Олаф опять ударит её, как всегда это делал Карн, но тот хоть не бил по лицу, а этот…
Маленький очаг весело пылал жаром, но ей не было тепло, по коже пробегал легкий морозец, озноб. Когда в последний раз она так боялась? Горлунг не помнила. Даже в брачную ночь с Карном в её душе не было ни капли страха, лишь тупая покорность княжичу, она тогда еще не ведала о том, что грядет. В голове Горлунг всплыл образ Карна, молодого, сильного мужчины, не лишенного привлекательности. Она вспомнила, как он своим каждым прикосновением старался причинить ей боль и страшно досадовал тому, что жена не плачет. Она не заплачет и теперь, чтобы Олаф с ней не делал.
Горлунг остановилась возле своего узкого ложа, обняв себя за плечи, печально, как печально все. И опять чужой нелюбимый мужчина, хозяин её тела и даже не в силу уз супружества, нет, просто потому, что она живет здесь, в его дворе, а он хочет её.
Такой и увидел её Олаф, отворив поздним вечером дверь в покой Горлунг. Она всё также стояла у очага, пытаясь согреть руки, которые слегка дрожали.
— Почему ты не пришла вечером в зал? — с порога громко спросил он.
— Ты был зол днем на меня. Я решила, что мне там не рады, — не повернув головы, ответила Горлунг.
— Зря. Тебе здесь рады. Всегда. В каждом покое этого двора.
Повисло долгое молчание.
— Горлунг, я устал от этого. Когда я увозил тебя из Торинграда, то поклялся Эврару Одином, Тором, Бальдром, что не трону тебя против твоей воли, — присев на край сундука, что стоял возле двери, сказал Олаф.
— Правда? — удивленно вскинув бровь, спросила она. Надо же, предатель Эврар позаботился о ней. Какое благородство!
— Да. Я хочу знать, станешь ли ты моей по своей воле? — он устало потер лоб ладонью.
— Разве мой ответ что-либо изменит? — горько спросила Горлунг, в душе надеясь на его благородство.
— Нет, не изменит, — покачав головой, ответил он.
— Зачем ты спрашиваешь тогда? — упавшим голосом спросила она.
— Я ухожу в набег, Горлунг, скоро, тебе не дадут здесь жить без меня, ты сама отгородилась ото всех. Это лишь твоя вина. Но если я оставлю тебя своей женщиной, они побоятся, и не тронут тебя, не прогонят.
Олаф промолчал и подал Горлунг руку, на которую она долго смотрела перед тем, как принять её. Но всё же положила свою холодную ладонь в его руку, рано или поздно придется всё равно.
Они вышли из покоя Горлунг, и Олаф уверенно вел её по коридору. Встречные им на пути хирдманны глумливо улыбались, но, глядя на хмурое лицо Горлунг, ничего не говорили. Наверное, такими же взглядами провожали торинградские дружинники князя Торина и очередную чернавку или девку теремную, внезапно подумала Горлунг. И этот её позор хирдманны будут помнить долго. Она всего лишь девка теремная здесь, почти рабыня, пленница.
И вот, наконец, они вошли в покой Олафа, он был просторным: посередине стояло ложе, у стены длинным рядом были поставлены сундуки, а напротив ложа был большой очаг.
Горлунг остановилась возле большого, застеленного белой меховой полостью, ложа. Когда она обернулась назад, то увидела, что Олаф закрывает дверь в покой на засов, паника поднялась в душе её. Горлунг беспокойно стала оглядываться по углам опочивальни, словно ища другой выход. Но темные углы, казалось, усмехаются ей в ответ, показывая свои цельные стены.
Горлунг зажмурилась сильно, до рези в глазах и на какой-то миг ей послышался злорадный хохот Карна, что смеялся над её страхом. Горлунг встряхнула головой, она не боится, она ведь уже не девица, да
