Войдя в покой Горлунг, Олаф увидел, что она сидит на сундуке возле окна и сжимает в руке шнурок. Казалось, что она даже не заметила его появления. Как в те лютые месяцы, когда Олаф только привез её в Утгард. Она точно также сидела и смотрела в окно, пока он, как последний глупец, топтался на пороге.
Олаф отогнал от себя невеселые думы, оглядел её тонкую фигурку, закутанную в синее одеяние, тихо сказал:
— Ты ушла рано.
Горлунг вздрогнула, посмотрела на Олафа так, словно он был для неё причиной немилости богов, и кивнула. Опустив глаза, Горлунг положила шнурок, что держала в руке, рядом с собой на сундук. И Олаф увидел, что на шнурке был маленький славянский оберег. Неужели она скучает по Торинграду?
Олаф подошел к ней и, обняв за талию, потянул вверх, пока она не встала на ноги. Руки Горлунг нерешительно обвились вокруг его рук, так, словно она не знала толи ей оттолкнуть их от себя, толи прижать к себе сильнее. Она не сделала ни того, ни другого, просто держала Олафа за локти.
Поцеловав Горлунг в шею, Олаф продолжил:
— Я хотел проснуться рядом с тобой, а ты ушла. Я не хочу, чтобы ты уходила, утро — доброе время…
Горлунг молчала, не глядя на Олафа, её взгляд был прикован к оберегу, лежащему на сундуке, а ладони еще хранили тепло железа и даже его слабый запах. Олаф не замечал этого, рука его уже поднимала подол её платья. Горлунг сжала его локоть, словно хотела побороться с ним, словно пыталась заставить его опустить её одеяние.
— Горлунг, я уже всё видел, ежели ты забыла…
— Я помню, — хрипло сказала Горлунг и её рука безвольно опустилась.
Спустя несколько мгновений Олаф, всё еще прижимая её к ложу, нехотя молвил:
— Ты не хотела. Мне жаль.
Горлунг посмотрела на него долгим взглядом и одернула подол, встала и отошла к окну.
Олафу действительно было не по себе, он привык к тому, что Гуннхильд с радостью принимает его ласки всегда, а Горлунг просто еще не привыкла. Внезапно Олаф вспомнил, как давешня Горлунг тряслась от страха в его покое и потом сама даже испугалась тому, как её тело отозвалось на его прикосновения.
— Э…, потом всё будет иначе, тебе всегда будет нравиться это, ну, так же, как ночью…
Видимо, его слова Горлунг не убедили, она всё также молчала.
— Я привезу тебе перстень под тот рубин. Красный тебе к лицу, — немного подумав, сказал Олаф, старясь загладить свою вину.
Горлунг всё также глядя в окно, покачала головой:
— Не нужен мне перстень.
— Что тогда тебе привезти: ткани или может раба в услужение? — спросил Олаф.
— Нет, не надо мне ничего везти.
Олаф вздохнул, что это за женщина, которой ничего не надо. Ему смертельно надоели её обиды, молчаливость, гордость, заносчивость, поэтому он устало бросил:
— Я же сказал — мне жаль. Что ты еще хочешь от меня услышать? Не я же виноват в том, что твоя кровь холодная.
— Я поняла, — склонив голову, ответила Горлунг.
— Что всё опять по-старому будет? — взорвался он.
— Нет, Олаф, как прежде уже не будет. Никогда, — жестко сказала Горлунг, но затем тон её немного смягчился, и она добавила, — Ты помнишь, что я — княгиня Торинграда?
— Помню, — нехотя сказал Олаф.
— Я прошлой ночью изменила своему мужу, хотя не только давешня, но и нынче, — сказала Горлунг, глядя в глаза Олафу.
— Но Карн не стоит таких переживаний, — буркнул Олаф.
— Стоит не стоит, не о том речь. Я предала его.
— Ты хочешь, чтобы я и за это извинился? — гневно спросил Олаф, — я не тащил тебя к себе в опочивальню, сама пошла.
— Помнится мне, ты сказал, что у меня нет выбора, — ехидно напомнила ему Горлунг.
Олаф молчал, недовольно глядя на неё, что она хочет от него услышать?
— Олаф, я — княгиня Торинграда, но боги решили, что не быть мне женой правителя, не властвовать в своем дворе, — Горлунг помолчала и добавила, — мне плохо здесь, тоскливо. Разреши мне навести порядок в твоем дворе. Негоже такому воину, как ты, жить в таком беспорядке.
Олаф удивленно моргнул, всё его недовольство в миг улетучилось, он удивленно спросил:
— Ты хочешь навести порядок в моем дворе?
— Да, — просто ответила Горлунг, — твоя жена плохо ведет хозяйство, она негодная хозяйка. Разреши мне помочь ей. Мне с тоской внутри себя справиться надобно, да и ты уезжаешь надолго, а без тебя мне тут совсем худо будет. Занятие мне нужно.
— Пока я буду в походе, я оставляю хозяйкой Гуннхильд, вы же не сможете с ней вести хозяйство вместе, — пробормотал Олаф.
— Отчего же, — возразила Горлунг, — пусть Гуннхильд остается хозяйкой — просто скажи своим людям, чтобы помогали мне навести здесь порядок. Мы с ней даже видеться не будем. Когда ты приедешь, ты не узнаешь свой двор, ты будешь доволен, Утгард будет равен Торинграду.
— Но, я не знаю…
— Прошу тебя, Олаф, — с нажимом сказала Горлунг и, словно испугавшись своего напора, нервно улыбнулась, подошла к нему, обняла за плечи, — прошу…
Олаф посмотрел в её глаза, молящие и сегодня совсем не злые, и неуверенно качнул головой.
— Спасибо, — ответила Горлунг, прижавшись головой к его плечу, и, подумав, добавила с улыбкой, — а насчет перстня я погорячилась, вези. Я буду рада любому твоему дару.
Спустя несколько дней Олаф и его хирдманны отправились в набег, а в Утгарде осталось две хозяйки: одна — законная, но безвластная, другая — чужая и с правами, данными хозяином.
Летний зной накрыл Норэйг душной, жаркой волной. И лишь на побережьях, где гулял легкий ветерок, налетающих с синих, соленых волн Эгирового царства, было немного прохладнее.
Этот морской ветерок колыхал лилово-сиреневое море цветущего вереска, что рос вокруг Утгарда. Поэтому в душном воздухе, что стоял во дворе Олафа, явственно различался пряный запах, доносившийся с вересковых пустошей, где было полным-полно тружениц — пчел, делающих свои запасы.
Но Гуннхильд не видела всей прелести цветов Норэйг, она яростно наступала на них ногой, прокладывая себе путь. Но куда ей идти, Гуннхильд не знала, она блуждала кругами по вересковой пустоши, росшей за воротами Утгарда. Гуннхильд более нигде не чувствовала себя дома, она больше не была хозяйкой Утгарда. Все, что осталось от былой власти — это лишь вершение суда, но люда в Утгарде было так мало, что последний суд вершил еще Олаф перед своим отъездом.
Гуннхильд сама себе казалась никчемной и никому не нужной, лишь маленький Рагнар воспринимал её слова всерьез и не перечил ей. Рагнар, эх, как мог Олаф так поступить с ней, с матерью его сына, его наследника? Этот вопрос не давал Гуннхильд покоя.
Рагнар воспринимал ее слова в серьез. Олаф оставил её хозяйкой, но при этом велел во всем слушаться этой славянки. И она гоняла её, законную жену, словно рабыню, и всё нудила своим хриплым голосом о заготовках, чистоте и убранстве. Гуннхильд казалось, что таких тяжелых месяцев у неё не было никогда.
И на все жалобы и крики Гуннхильд славянка лишь улыбалась. Горлунг не грубила ей, не кричала, не ругалась и не скандалила, просто напоминала о приказе Олафа ей помогать и загружала работой. И не только Гуннхильд, все во дворе Утгарда с раннего утра до поздней ночи трудились и Горлунг наравне со всеми. Это злило Гуннхильд еще сильнее, каждым днем славянка доказывала ей, что хозяйство во дворе велось из рук вон плохо.
Но, несмотря на всю свою злость, Гуннхильд не могла не признать, что в Утгарде стало чище и
