Она невольно улыбнулась про себя, сколько раз за жизнь ей приходилось говорить эти слова? Бесчисленно.
— Но он тоже сын конунга, просто самый младший, вот и нанимается в хирд, — возразила ей дочь.
— Ему не быть никогда конунгом, — отрезала Горлунг, словно это должно поставить точку в их разговоре.
— Почему же, отец мой ведь стал конунгом, — с улыбкой ответила Ингельда.
Ее словно забавлял этот разговор с матерью, так беседует сильный и умный соперник с глупым и слабым, зная, что непременно победит в споре. Накрутив золотую прядь на тонкий палец, Ингельда с интересом смотрела на мать, выжидая момент для главного удара.
— Ты своего отца не равняй с Веремудом! — громко сказала Горлунг.
— Отчего же? — промурлыкала Ингельда.
— У них разные судьбы.
— Разные судьбы, — улыбнулась Ингельда, — но ежели в женах любого из них особенная женщина, то путь в наследники лежит сам собой.
— О чем ты, Ингельда? — спокойно спросила Горлунг.
— Матушка, неужели ты считаешь, что я не могу сопоставить простейшие вещи, — вкрадчиво спросила Ингельда.
Неприятный холодок пробежал по спине Горлунг, неужели Ингельда обо всем догадывается? Но лицо, как обычно, было каменным, оно ничего не выражало и не выдавало её чувств.
— Я не понимаю о чем ты, — твердо повторила Горлунг.
— О даре нашем с тобой, — промурлыкала Ингельда.
— Это не дар, Ингельда, далеко не дар, к несчастью я поняла это слишком поздно, — грустно сказала Горлунг.
Она отвернулась от дочери и задумалась, когда же всё-таки сама смогла уразуметь эту истину? Сколько ей для этого потребовалось солнцеворотов? Из раздумий Горлунг вывел голос дочери.
— Не дар? А что тогда? — удивленно подняв бровь цвета темного меда, спросила Ингельда.
— Это проклятие богов, что ниспослано на наши хрупкие плечи, — вздохнув, ответила Горлунг.
Сколько раз она пыталась объяснить это Ингельде, но всё без толку, дочь была в восторге от своих умений.
— Проклятие? — всё также забавляясь, спросила Ингельда.
— Ингельда, почему ты никогда не задумывалась о том, счастливы ли мы с отцом? — горько улыбнувшись, спросила Горлунг.
— Он — конунг, ты — его жена, неужели есть иное счастье? — нахально улыбаясь, спросила она, — ты получила власть, тебя боятся все в Ранхейме, а отец обзавелся девками.
— Ингельда, женщине помимо прочего, нужно любить кого-то, верить кому-то, быть любимой, — тихо прошептала Горлунг.
— Неужели ты несчастлива? — усмехнувшись, спросила Ингельда — ты, кто держит весь Ранхейм в подчинении, кто решает за всех, кто вертит отцом, не счастлива?
— Ингельда, ты помнишь свою тетку Прекрасу? — спросила Горлунг.
— Помню, как не помнить, — зло бросила Ингельда.
— Вот она счастлива, она всегда была счастливее меня, она не теряла веры, — глядя в даль, словно не видя дочь, сказала она.
— Она вместе со своим мужем живет приживалкой в Утгарде, и то отцовой милостью, — презрительно скривив губы, процедила Ингельда.
— Да, и она рада каждому дню, что прожит и надеется на каждый грядущий день, — грустно сказала Горлунг.
— А ты нет?
— Нет, надежды меня давно покинули. И всё из-за этого, как ты говоришь, дара. На деле это проклятие, что отнимает веру и силы, убивает в душе всё светлое, сеет лишь мрак и вседозволенность. Власть — есть то, что портит и развращает неподготовленных, и я, и ты к ней не готовы.
Дида удивленно смотрела на мать, никогда еще та не говорила так грустно и печально.
— То есть ты хочешь сказать, что тебе жаль первую жену отца? — коварно улыбнувшись, спросила Ингельда.
— Почему я должна её жалеть? — вскинув черную бровь, спросила Горлунг.
— Ты же убила её, ведь так, матушка? — спросила Ингельда.
Дида тихо вздохнула в углу покоя, у неё в голове не укладывались слова сестры.
— С чего ты это взяла? — спокойно спросила Горлунг.
— Я просто знаю и всё тут, я знаю, ведаю, чувствую, сколько крови на твоих руках, её кровь и кровь братьев отца, — прищурив глаза, сказала Ингельда, — иногда мне даже кажется, что руки твои багряные по самый локоть.
Горлунг молчала и лишь качала головой, расстроенная словами дочери. Видимо, и правду говорят, как аукнется, так и откликнется. Вот Ингельда и попрекнула её в преступлениях, убийствах страшных и коварных, что совершила она, возводя Олафа к власти, чтобы потом отнять её. Ингельда, та, которую она должна была воспитать другой, доброй и отзывчивой, борющейся со злом внутри себя, избрала своим кумиром именно её.
— Ингельда, я всё равно против твоего супружества с Веремудом, ему не быть конунгом, — тихо молвила Горлунг.
— Я всё для этого делаю, — запальчиво воскликнула та.
— Доченька, не человек решает свою судьбу, а вездесущие и лукавые норны. Твоему отцу было суждено стать конунгом, просто я немного ускорила это, а Веремуд не такой, у него иная судьба.
— Ты просто мне завидуешь, потому что я сильнее тебя, — бросила ей Ингельда и выбежала из покоя.
Горлунг стояла посередине покоя, глядя на дверь, за которой всего мгновение назад скрылась Ингельда. О, боги, какая глупая у неё девочка! Она ничего не понимает и не хочет понимать. Ингельда не слышит никого, а прислушивается лишь к тому, что шепчет ей тщеславие и гордыня.
— Матушка, Ингельда сказала правду? — тихо спросила Дида.
— Нет, милая, всё это лишь её домыслы, это ложь, — грустно сказала Горлунг, но она прекрасно видела, что дочь ей не верит.
— Матушка, не расстраивайся, — сказала Дида, подходя к Горлунг.
Горлунг смотрела в красивые глаза дочери и узнавала в ней Олафа, такого же слабого и безвольного. Но то, что плохо для воина, не всегда худо для девицы. Она протянула руку дочери и сжала её ладонь такую узкую, такую безвольную.
— Дида, я рада, что у тебя хоть нет никого дара, — горько сказал Горлунг.
— Матушка, он есть, — виновато ответила Дида, усаживаясь подле матери.
— Да? — подозрительно изогнув черную бровь, спросила Горлунг.
— Да.
— И что это за дар? Быть любимицей Ранхейма? — улыбнулась она.
— Нет, я вижу тех, кто покинул подлунный мир, — тихо молвила Дида, — тех, кого держат здесь мысли других людей, тех, чья душа не может найти успокоения.
— Что? — резко переспросила Горлунг.
— Я вижу тех, кто умер, я слышу их разговоры, — глядя ей в глаза, сказал Дида.
Горлунг молча смотрела на дочь, она не могла поверить словам Диды. Всё это было слишком жестоко. Горлунг казалось, что на плечи её упал огромный и неподъемный камень, вот боги и покарали её, они отняли разум у её дочери. Видит мертвых, ничего безумнее и быть не может.
— Это, правда, — видя, что мать ей не верит, Дида покачала головой, — матушка, это чистая правда.
— И давно ты их видишь? — осторожно спросила Горлунг.
— Всегда, всю жизнь, сколько себя помню, — просто ответила та, — сначала мне было страшно, а
