Окно выходит в белые деревья...

как пес ослепший,
                               ищущий свой дом,
метался одинокий царский поезд.
Царь слышал мат и выстрелы в дыму,
рукой вцепившись в желтый шелк салонный,
и песню, незнакомую ему:
«Вставай, проклятьем заклейменный…»
Ему шептали на ухо совет —
не попросить ли Англию о займе,
а где-то кисти репинской портрет
штыки сшибали в белом думском зале.
Припомнилось Мещерскому письмо,
где царь,
                 упавший с гондолы под башней,
Венецию сравнил весьма умно
для отрочества —
                            с женщиною падшей.
«Россия тоже пала», —
                                       в полусне
царь прошептал,
                            как при смерти зевая.
Все те, кто упадет в любой стране,
страну за это падшей называют.
Царь был каким-то мертвым,
                                                      жестяным.
В отсутствующем взгляде —
                                                 ни живинки,
когда, как дар,
                             Гучкову с Шульгиным
он вынес отреченье на машинке.
Бесчувствием царя был оскорблен
дух монархистов, неутешно мрачных:
«Россию сдал он, словно эскадрон
безвольный офицерик-неудачник».

Мела метель уральская, взревя, —
в ней были и безжалостность,
                                                      и жалость.
К развязке шла трагедия царя.
Трагедия России продолжалась.
И царь в предчувствьи стискивал виски,
когда среди чужих кожанок черных
так хрупко, будто яблонь лепестки,
порхали платья дочек обреченных.
Царь неохотно выходил во двор,
лишь только если вытянет наследник.
Шептал сквозь щели,
                                     вскрикивал забор:
«Глядите, царь!
                             Царь Николай Последний!»
Впервые царь почувствовал остро,
что весь уклад придворный был обманчив,
когда на сказках братьев Гримм, Перро
воспитан гувернантками был мальчик.
Теперь без иностранных языков
кораблики, взывающие SOSом,
наделав
                  из газет большевиков,
играл наследник с дядькою-матросом.
Он просьбами умучил старика.
«Ну, дядька, сказку!»
                                   «Сказку?
                                                 Ты сурьезно?
А хочешь про Ивана-дурака?»
«Хочу».
Но это было слишком поздно.

7

Когда Великий Петр был хвор
уже предсмертной страшной хворью, —
ища в бреду рукой топор,
он, как рабочий,
                                  харкал кровью.
Лед был на лбу его палящ.
Царь,
               перед смертью беззащитный,
искал топор не как палач —
а словно плотник ненасытный.
Он бормотал в бреду сквозь боль,
ручищей пустоту корежа:
«А не достроено-то сколь!
А не дострижено-то, —
                                          Боже!»
Еще в пиры от пустоты
бросался царь
                               и в смехе трясся,
заталкивая в чьи-то рты
кошачье,
                    лисье,
                                     волчье мясо.
Но окончательно он слег,
как будто волком подавился,
когда ему российский Бог
в оковах каторжных явился.
Ниспрашивая благодать,