Окно выходит в белые деревья...

ведь тебя
                   твоя же собственная
власть советская сгноит.
Слава,
              что такое слава?
Это горький,
                      тяжкий мед.
Славен тот,
                    кто бросил слово
в обессловленный народ!

Ситец, ситец —
                           в цветочках такая невинность!
Ситец дышит,
                        как будто поют соловьи.
А на чем
                   этот ситец с цветочками вырос?
На рабочей крови,
                                       на рабочей крови…
Ситец, ситец,
                          ты чудо — а может быть, ужас?
Старый ткач
                         не поднимется из-под травы,
но империи падают,
                                  поскользнувшись
на рабочей крови,
                                   на рабочей крови…

6

Когда, придя в солдатский лазарет,
императрица корпию щипала
средь белокрылых русских лизавет, —
ее слеза на гной бинтов упала,
а Николай Второй вздохнул в ответ
и понял, что империя пропала.
«Георгия» зажал в ладони он
над койкою в следах кровавой рвоты,
где белой куклой в доме ледяном
еще дышало и стонало что-то.
Чернели сквозь бинты провалы глаз.
Был рот подернут судорожной пеной.
«Скажи, ты, братец, ранен в первый раз?»
«Нет, во второй…»
                            «А где же, братец, в первый?»
Солдат, наверно, не узнал царя
и вовсе без насмешливости горькой,
«Девятого… —
                                   отхаркнул, —
                                                          января…»—
и вздрогнул царь
                                и выронил «Георгий».

В народе был Кровавым прозван царь,
но в нем была какая-то бескровность.
Казалось, хоть в лицо его ударь —
под безразличьем чувствованья скроет.
Он безразлично обожал жену,
ее к святому старцу не ревнуя.
Он безразлично проиграл войну
и в полусне проигрывал вторую.
И по сравненью с ним пойти на риск
готов был даже при нуле талантов
желто-седой поджарый Фредерикс,
роняя в кофий перхоть с аксельбантов.
Старался царь,
                              не будучи жесток,
в кровопусканьях соблюдать приличья,
но царского падения исток —
палаческая сущность безразличья.
Неужто надо целых триста лет,
чтоб сила власти сделалась бессильем,
чтобы, прогнивший строй сводя на нет,
гудками забастовки забасили?
Власть одряхлела.
                                Шел такой разброд,
что дрябнущему телу государства
не помогали, впихнутые в рот,
Бадмаева тибетские лекарства.
Все выродилось,
                               все сплошной бардак,
все разложилось,
                                все проворовалось.
Арестовать Россию всю?
                                                 Но как?
В полицию
                         и то проникла вялость.
Империи тогда конец,
                                              когда
сложились все ходынки и цусимы
в такую концентрацию стыда,
что этот стыд сносить невыносимо.
И между Малой Вишерой и Дном,
встречая только дерзость,
                                                   а не почесть,