Окно выходит в белые деревья...

друг другу готовые горло перекусить.
Но, однако, при всех перечисленных недостатках
это было восстание,
а какое восстание
обходилось когда-нибудь без жертв и других издержек?
И художница, высохшая в борьбе,
продолжала не только писать картину,
но и стоять во главе восстанья,
которое было теперь невозможно покинуть,
ибо без мудрого руководства
оно могло превратиться в восстание против друг друга.

И художница мужественно возглавляла восстанье
в осознании собственных многих ошибок,
но все-таки собственной правоты
и правоты восстания, как такового,
потому что жизнь — восстание против смерти,
а искусство — восстание против жизни,
если жизнь становится слишком похожей на смерть.
…Но иногда, если снег за окном появлялся,
художнице снова хотелось к снегу
от всех собраний и голосований,
и она вспоминала, вздохнув с облегченьем,
что где-то есть грязный подвал,
а в подвале художник,
и в крепких седых руках исцеляющая свирель.

1974

Токио — Москва

ПЛАЧ ПО БРАТУ

В. Щукину

С кровью из клюва,
                                тепел и липок,
шеей мотая по краю ведра,
в лодке качается гусь,
                                      будто слиток
чуть черноватого серебра.
Двое летели они вдоль Вилюя.
Первый уложен был влет,
                                               а другой,
низко летя,
                          головою рискуя,
кружит над лодкой,
кричит над тайгой:
«Сизый мои брат,
                                появились мы в мире,
громко свою скорлупу проломя,
но по утрам
                       тебя первым кормили
мать и отец,
                       а могли бы — меня.
Сизый мой брат,
                           ты был чуточку синий,
небо похожестью дерзкой дразня.
Я был темней,
                         и любили гусыни
больше — тебя,
                            а могли бы — меня.
Сизый мой брат,
                              возвращаться не труся,
мы улетали с тобой за моря,
но обступали заморские гуси
первым — тебя,
                              а могли бы — меня.
Сизый мой брат,
                               мы и биты и гнуты,
вместе нас ливни хлестали хлестьмя,
только сходила вода почему-то
легче с тебя,
                         а могла бы — с меня.
Сизый мой брат,
                                 истрепали мы перья.
Порознь съедят нас двоих у огня
не потому ль,
                      что стремленье быть первым
ело тебя,
                  пожирало меня?
Сизый мои брат,
                               мы клевались полжизни,
братства, и крыльев, и душ не ценя.
Разве нельзя было нам положиться:
мне — на тебя,
                              а тебе — на меня?
Сизый мой брат,
                              я прошу хоть дробины,
зависть мою запоздало кляня,
но в наказанье мне люди убили
первым — тебя, а могли бы —
                                                        меня…»