а также из Соединенных Штатов — стояли часами, рассматривая холсты, в глазах японок и африканок и обреченных коров с Хоккайдо угадывая страданья свои и видя в буйстве восставших красок свою затаенную тягу к восстанью. Один предприимчивый фабрикант в секцию разных изделий из кожи этого самого универмага выбросил тысячи кожаных сумок с белыми буквами по черной коже: с красноречивым и кратким «Нет». И после выставки этих картин, лишь на этаж опустившись ниже, женщины сумки приобретали с лозунгом нравственного восстанья против мужчин — с презрительным: «Нет». Однажды к художнице подошла японка лет сорока или больше, в бедном нешелковом кимоно, с забитыми глазами коров из Хоккайдо, в которых, однако, мерцали уже костры начинавшегося восстанья. «Я с фабрики „Сони“, — сказала она, — и, конечно, не так образованна, как вы. Я никогда еще не рисовала, но прошу — научите меня рисовать». Художница стала с ней заниматься, и что-то раскрылось в этой японке, изображавшей на акварелях других японок над сборкой транзисторов — мусорных ящиков лжи и музыки мира. Эти японки были похожи на лотосы, снегом тяжелым надломленные, но рисовавшая их японка с каждым рисунком своим выпрямлялась. Потом японка с фабрики «Сони» привела подругу — кассиршу театра «Кабуки», а та привела подругу — актрису конкурирующего театра, а та привела подругу — жену боксера, который изредка тренировался на лице жены. За короткое время в стеклянной оранжерее образовалось нечто-вроде подпольной организации, боровшейся если не за сверженье мужчин, то хотя бы за подобие демократии. Некоторые женщины появлялись лишь на некоторое время, чтобы кокетливо пригрозить мужьям искусством, а потом дезертировать из искусства в сомнительно мирное лоно семьи. Но некоторые оставались надолго и создали нечто вроде Исполнительного комитета. Как и во всяком комитете, появились подсиживанья, интриги, уже ничего общего не имевшие с чистотой первоначальной идеи, и художница иногда тяжело вздыхала, что она ввязалась во все это дело, где искусство неотвратимо начало пахнуть политикой, тем более экстремистской. Освобождение женщин от мужчин? Такая программа была односторонней: ведь мужчины и сами так несвободны, ну хотя бы от начальников на собственной службе и часто — хотя в этом горько признаться — от императорствующих жен. Совместное освобождение мужчин и женщин! — такую программу она принимала, и, думая о благородной конечной цели, быть может, вовеки недостижимой и потому еще более благородной, она не решалась закрыть перед новыми легионами женщин хрупкие двери революционного штаба, то есть все той же оранжереи. Оранжерея была раздираема противоречиями, ибо отстаиванье кем-нибудь собственного стиля его противницы выдавали за измену революционной идеологии. Здесь были реалисточки, сюрреалисточки, абстракционисточки, попартовки, опартовки, и каждое направление требовало, чтобы только оно считалось ведущим. Художница их, как могла, примиряла, используя политику кнута и пряника, но они все равно расковыривали мастихином картины друг друга, а скипидаром, который был предназначен для окончательной отделки шедевров, непримиримо плескали друг другу в лицо. К тому же, несмотря на декларируемую ненависть к мужскому полу, когда в оранжерее появлялся один из мужчин, они прихорашивались незаметно,
