Она спокойно потребовала у мужа освободить от цветов немедленно стеклянную зимнюю оранжерею, на что он слегка покачал головой, но сделал испуганно, как попросила об этом рехнувшаяся жена. Это было первое помещение, взятое при восстанье. И стала она рисовать, допуская в штаб восстания только детей — для начала лишь собственных. И они, пораженные стольким количеством чистой бумаги и карандашей, к восстанию подключились, изображая с веселым ехидством папу, похожего на осьминога, и осьминога, который похож был на папу. Она не пошла по прямому пути атаки на статус-кво, отдав этот путь по-граждански настроенным детям. С уродством боролась она не его прямым обличеньем, а самой красотой смешения красок, — ведь, может быть, главный противник уродства сам дух человеческий в чистом виде, а не бездуховные негодованья против засилья бездуховности. Она писала коров с Хоккайдо с забитыми глазами японских женщин. Она писала японских женщин с забитыми глазами коров с Хоккайдо. Муж взял ее в Африку, предполагая развеять ее внезапную блажь. Они поехали по классу «люкс» и даже с лицензией на отстрел слона, но ее тянуло совсем не в джунгли с построенными вдоль троп туалетами, а в покосившиеся хижины из листьев пальм и стволов бамбука, где женщины деревянными пестиками толкли бататы, их превращая в муку. И она писала африканских женщин с забитыми глазами японских женщин. И она писала японских женщин с забитыми глазами африканских женщин. И однажды пришли Знатоки в стеклянную оранжерею. Это были не те знатоки, которые крутятся на вернисажах, чтобы одной рукой подержать запотевший «дайкири», а свободной рукой — вернее, кажущейся свободной рукой — поздороваться величаво с талантами мира сего и угодливо — с более высшими — сильными мира сего, даже не догадываясь, что совершают ошибку в расчетах, ибо главнейшая сила в мире — это талант, а не сила сама по себе. Два Знатока-японца, пришедшие в оранжерею, были два старика вообще не от мира сего, а послы от великого мира великого Хокусая, Рублева, Босха, Эль Греко, говорящие даже о Пабло Пикассо как о способном, но все-таки шалуне. В этих двух стариках было детское что-то, и, быть может, поэтому немолодая женщина, но молодая художница им разрешила войти в мастерскую, куда были допущены ранее только дети. Первый старик, несмотря на жару, был в чопорном черном костюме, но сморщенную от смены правительств шею охватывал пестрый парижский фуляр, в двадцатых подаренный на Монпарнасе девчонкой, которую он отбил у начинающего Элюара. Второй старик с образцами отличной крупповской стали во рту, выпушенной еще до прихода Гитлера, хотя и потом она, к сожалению, не ухудшилась, был в теннисных шортах, с ракеткой «Данлоп», и все-таки в самых простых деревянных гэта. Художница очень боялась, что Знатоки не скажут ей, что она художница, и с чувством провала почти не глядела на них, холсты ворочая, как ломовая лошадь, и спрашивая: «Блестит? Не блестит?» Первый старик спросил: «А давно вы пишете?» — с потусторонним каменным взглядом. Она торопливо сказала: «Давно».
