«Пойдем со мной…» — сказал человек и взял ее застывшую руку, сразу поверившую невольно его седой надежной руке. Они нырнули в подвал, ступая по крысам, шнырявшим по лестнице, и, зонтиком ткнув куда-то во мглу, сказав: «Этот зонтик — мой ключ», — незнакомец открыл или дверь, или то, что считалось им дверью, и они вошли в то, что считалось им домом. Хозяин верхний свет не зажег, а только странный торшерчик, на чьем абажуре цветном при включении в сеть загадочно начали ползать ожившие краски. Хозяин кофейник поставил на электроплитку и дал ей горячего кофе в стаканчике термосном из пластмассы. Хозяин ее ни о чем не спрашивал. Он вынул из хлама простую пастушью свирель, такую же точно, какую в детстве она увидела на Хоккайдо в руках у босого крестьянина пьяного, ведущего к бойне коров, обреченных с рожденья, и скрасить пытавшегося коровам последние их шаги по траве. Хозяин извлек из свирели дрожащие чистые звуки народной мелодии полузабытой и начал чуть-чуть пританцовывать около гостьи, сидевшей на старом рассохшемся табурете, сняв туфли, а ноги в промокших чулках направляя в блаженную сторону электроплитки. Глаза у хозяина были такие, как будто, не зная о ней ничего, он знал ее в детстве, знал ее в юности, ее детей принимал из нее, и ей помогал мокасины стаскивать с мужа, и где-то рядом сидел в кафе, увидев мысли о самоубийстве, витавшие в легком облачке дыма над чашечкой кофе в ее руках. Но он, играя на этой свирели, не выражал снисходительной жалости, а этим кружением, этой мелодией и грустными, но улыбающимися глазами гостье своей говорил: «Все пройдет. Конечно, и жизнь пройдет — что поделать! — но если мы живы, зачем умирать прежде смерти? Мы все обреченные, словно коровы с рожденья, но есть еще счастье играть на свирели или послушать чужую свирель. И в каждом из нас есть, наверное, звуки, которые кажутся неизвлекаемыми, но стоит лишь тихо закрыть глаза и протянуть ожидающе руки ладонями кверху, как вдруг окажется, будто подарок, в них деревянное тело свирели, и стоит лишь прикоснуться губами к дырочкам круглым, просверленным в тайну, вместе с дыханием выйдет из нас наша единственная мелодия, и жизнь тогда никогда не пройдет, а смерть пройдет, заслушавшись жизнью». И гостья, слушая эти слова, произносимые только глазами и пританцовывающей свирелью, стала не то чтобы плакать, — а освобождаться слезами, слезы рожая, как тысячи малых детей, и незаметно сама для себя уснула на алюминиевой раскладушке, укрытая старой солдатской шинелью, пахнущей миром, а не войной. Проснувшись, она увидела прежде всего картины. Картины висели на стенах, стояли и просто валялись. Они непохожими были на те картины, которые с мужем они выбирали, себе обставляя дом, в галереях Гиндзы. Там были картины, похожие на добавление к мебели. Картины Гиндзы — роскошного рынка уюта — не разговаривали, не кричали, а только слегка массировали настроение, как массажисты с отрезанными языками. А эти кричали, и разговаривали, и пели песенку на свирели, а если молчали, то даже молчанье было похожим на крик или шепот. Больше всего на картинах было войны: но не войны генералов, парадно-медальной, а грязной, кровавой, тифозной войны солдат, не притворяющейся великой. Особенно поражала картина, художником названная «Восстанье». Холеные руки кого-то или чего-то невидимого с манжетами, на одной из которых, как это, наверно, привиделось ей,
