Окно выходит в белые деревья...

и голова идет
                         от сновидений кругом.
Мне снится старый друг,
                                          крик-исповедь у стен
на лестнице такой,
                                  где черт сломает ногу,
и ненависть его,
                                   но не ко мне, а к тем,
кто были нам враги
                                   и будут, слава Богу.
Мне снится старый друг,
                                          как первая любовь,
которая вовек
                              уже невозвратима.
Мы ставили на риск,
                                     мы ставили на бой,
и мы теперь враги —
                                       два бывших побратима.
Мне снится старый друг,
                                        как снится плеск знамен
солдатам, что войну
                                     закончили убого.
Я без него — не я,
                                      он без меня — не он,
и если мы враги,
                             уже не та эпоха.
Мне снится старый друг.
                                         Он, как и я, дурак.
Кто прав, кто виноват,
                                       я выяснять не стану.
Что новые друзья?
                                  Уж лучше новый враг.
Враг может новым быть,
                                            а друг — он только старый.

1973

СНЕГ В ТОКИО ЯПОНСКАЯ ПОЭМА

Ее муж, казалось,
был одним из самых интеллигентных японцев.
Это ему не мешало слегка презирать ее,
потому что она была все-таки женщина.
С утра он садился за книги
в толстых кожаных переплетах
с полуистершимися золотыми буквами
и усиленно старался быть еще интеллигентней.
Она приносила ему чай в библиотеку
и ставила черный лакированный поднос
с нарисованными фазанами,
на котором лежали кусочки сырого тунца,
деревянные палочки
и блюдечко соевого соуса.
Он полузамечал ее,
занятый мыслями о всемирном духе,
и она уходила подстригать розы
тяжелыми серебряными ножницами,
доставшимися от дедушки-самурая,
который, помимо того что был хорошим садовником,
был генералом,
покончившим жизнь по методу харакири,
после того как его запыленные ботинки солдата
ступили на борт американского крейсера «Миссури»,
а руки дрожали от тяжести бумажки о капитуляции,
шуршавшей в руках непосредственного начальника.
Женщина долго не мыла пахнущие садом ладони,
а потом принималась готовить обед
и во время принятия пищи была одарована
молчанием думавшего о вечности супруга.
Потом она споласкивала тарелки,
а тоненький розовый лепесток,
сидящий, как бабочка, на запястье,
вместе с водой сливала в кухонную раковину.
Тем временем время раздумий о жизни и смерти
заканчивалось по швейцарским часам ее мужа,
и мысли его, отключая понятие смерти,
уже направлялись единственно в сторону жизни.
Муж выскальзывал из рабочего кимоно,
надевал похрустывающую сорочку
с нагрудным инеем тонких кружев,
а жена помогала вдевать в манжеты золотые запонки
с изображеньями восходящего солнца.
Затем он влезал во французский костюм из тергаля,
слегка приталенный, с ненавязчивой искрой,
и вместо домашних тэта надевал итальянские мокасины
из кожи ни в чем не повинного нильского крокодила.
Муж не прощался, не предупреждал, когда он вернется.
Его «до свидания!» было —
намеренно праздничный рев
уносящейся в сумрак машины —
фургонной «тойоты», но чаще — двухместного «ягуара».
А она садилась к старинному зеркалу из Китая,
и кончики пальцев пытались разгладить морщины