Второй старик спросил безучастно: «Вы раньше где-нибудь выставлялись?» Она призналась подавленно: «Нет». «Кто вас учил?» — спросил ее первый. «Один человек». Она вся зажалась. «Ага…» — он снял свой бестактный вопрос. Второй, постучав зачем-то ракеткой о раму рассматриваемой картины, как будто ее проверял на крепость, сказал, неожиданно улыбнувшись: «По-моему, это похоже на что-то…» «На что, на кого?» — она дернулась нервно. «На живопись…» — он улыбнулся чуть-чуть. Первый, слегка недовольный, что не был он первым, добавил: «Мне тоже так показалось, как уважаемому коллеге, но я не советую вам спешить выставляться». Второй, ракетку крутнув на полу, сказал, посмеиваясь лукаво: «А я советую вам спешить. хотя и в том, что сказал мой коллега, рациональное есть зерно. Конечно, кто слишком спешит — проиграет, но тот, кто совсем не спешит, — не выиграет. Искусство, спрятанное от народа, это обкрадывание людей. Но если прячет его не кто-то, а сам художник, то это, простите, не что иное, как эгоизм. И кстати, нет ли у вас рюмашки, чтоб я и коллега выпили с вами за первую выставку вашу! Ее мы вместе с коллегой беремся устроить… Не так ли, коллега?» «Конечно, конечно… — тот забормотал. — Когда я советовал не спешить, то это советовал я по-отцовски, но есть преимущество мудрости детской над мудрой медленностью отцов…» О, как любому художнику нужно, чтобы его назвали художником не малограмотные невежды и не восторженные идиотки, писающие кипятком, а старики, что объелись краской, — непробиваемые знатоки. Три рюмки, поставленные на середину задорно жонглирующей ракетки, как раз на самую середину, чуть побелевшую от ударов, решили все дело, и выставка состоялась. Она — увы! — состоялась на Гиндзе, самой художницей столь нелюбимой, и по законам усмешек судьбы в новом гигантском универмаге, где покупал ее муж подтяжки, запонки, галстуки, прочую мелочь. Кстати, и он посетил вернисаж и, несмотря на интеллигентность, втайне испытывал вовсе не гордость, а дикий животный страх: жена окончательно ускользала. Здание универмага стало уже вторым помещением, взятым во время восстанья, хотя, к сожалению, не целиком. К ней подошел в радужных джинсах старик, но она узнала его не по джинсам, а по крепким седым рукам, в которых незримо плясала свирель. Она сказала ему: «Учитель…» Но сделал он мягкий, слова отвергающий жест: «Учитель? Не знаю, что это такое в искусстве, „Учитель“ — это медалька пустая, пусть даже из самой доброй руки. Что может в искусстве быть неестественней, чем так называемые отношенья между так называемыми учителями и так называемыми учениками! Мы оба — художники, значит, друзья и враги, и нежная наша вражда сбережет любого из нас, но убьет обоюдное обожанье. Я вас уважаю как сильного, мужественного врага, и если вам будет когда-нибудь плохо, найдите тот самый подвал, — там найдется и чашечка кофе, и я с удовольствием вам поиграю опять на свирели…» На выставке странное было явленье: конечно, мужчины сюда заходили, но женщины перли сюда, как в такой магазин, где им выдают от мужей и от быта свободу. И даже женщины из посольств — белые женщины из Европы,
