болты.
— Сейчас оденусь, — сказала Гертруда, и я услышал, что она открывает шкаф, спускает жалюзи, входит в ванную. Теперь, в тишине, рядом со мной не было никаких звуков. Не знаю когда, не знаю за что, но я вернусь туда и убью Эрнесто. Да, я не знал, когда убью; зато я знал, что отдал бы сто молодых Гертруд с двумя грудями и всего Браузена за те минуты, когда мы с Кекой лежали на столе, или хотя бы за то, чтобы снова увидеть на ее лице ощутимую трусость и тяжкое отвращение.
Я услышал, как поет Гертруда под душем, представил себе ее тело, и понял, что она сама, и речи наши, и действия нудно и тускло повторяют то, что было в прошлом. Незачем стараться и печалиться, ничего не изменишь. Голос Гертруды снова и снова перекрывал шум воды и падал, словно лист под дождем. С тех пор и уже навсегда я избегал споров, бестрепетно восхищался новыми платьями, молча вдыхал нежданные запахи и кидался в постель, когда за окном смеркалось, чтобы слушать звуки в соседней квартире и ждать в темноте Гертруду.
Терпеливо, бесстрастно, покорно поджидая часа, когда я постучусь в соседнюю квартиру, держа револьвер в кармане, я научился снова и снова, десятки раз, играть лежащих в постели, отрешенных Браузенов. С доверчивостью и почтением прислонив затылок к стене, я приноравливался к чужим знакомым позам, и слабо улыбался, и складывал губы так, словно повторял утоляющие боль и все же бесполезные отказы, которые измыслил, чтобы меня спасли от жизни и от смерти предшествовавшие мне Хуаны, Педро, Антонио Браузены.
XVI
Гостиница на берегу
Диас Грей волочил по песку лодку. Потом он разогнулся, усталый и нелепый, и посмотрел на босые ноги, засученные штаны и обожженные солнцем, непривычные к труду руки. Она, Элена, метрах в пятидесяти от воды, уже успела обуться и повязать голову пестрой косынкой. Глядя на невидимый путь, проделанный ими по реке, она ждала и курила. Предзакатное солнце разбивалось о стекла ее темных очков.
Врач надел альпаргаты и поднял весло. Хватит. Слишком трудно, слишком нелепо идти вдоль реки в таком виде, когда тут она, да еще в брюках, нелепо и трудно волочить эти весла. Утащат — тем хуже. Он оставил весло в лодке и пошел по грязному крупному песку, удерживавшему дневной зной. Элена тоже пошла вперед, медленно, чтобы он догнал ее, делая вид, что ей трудно идти.
— Вы устали? — спросила она. — Конечно, ведь вам вздумалось почти все время грести. Однако я не забыла ваших слов: хоть на край света. За дюнами должна быть дорога, вот вроде бы грузовик проехал. Там мы отыщем гостиницу или хотя бы людей.
— Ладно, — сказал он. — Да, я немножко устал, наверное — от жары. Это ничего.
— Пойдемте вот здесь, — сказала она, поднимаясь на дюну. — В гостинице выпьем прохладительного. А может, выкупаемся.
Они шли молча, погруженные в себя, по лицам их снова текли струйки пота. С самого гребня они увидели кривую, узкую дорогу, новые столбы, провода. Стараясь скрыть одышку, передохнули. Жаркий, недвижный воздух обрамлял их лица.
— Может, подождем немного? — спросила она.
Диас Грей пожал плечами, он сгорбился, почти скрючился и снял рюкзак, чтобы опереться о него.
— Наверное, слева, — тихо сказала она. — Там большое здание и теннисный корт. А справа — только домики.
— Вы присядьте, выкурим по сигарете.
— Нет, у меня ноги устали в лодке. А сигарету дайте.
Он обрадовался — можно посидеть, поболтать, поглядеть на ее бедра.
— Мы у подножия стены, — весело сказала она. — Представьте себе старинный город, стражников и ворота.
— Представляю, — сказал он. — Восточная сказка. Али Диас Грей, скопец.
— Может, хотите посидеть еще…
— Нет, пойдемте, пока не стемнело. Отдохнем в гостинице, если она тут есть.
Спустились они бегом, скользя по песку. Потом неспешно пошли по тихой, пустой дороге, пересекавшей бурые, сухие земли, которые впитывали последний жар солнца.
— Не понимаю Лагоса, — сказал Диас Грей.
— Почему? Из-за этой прогулки? Из-за того, что он со мной не поехал?
— Что ж, и поэтому. Ответ я знаю — ему нужно быть в столице, а мне он доверяет, как брату. Но я не спросил его одну важную вещь. Когда пришло последнее письмо от Оскара?
— Месяц назад, чуть поменьше. Я искала его в Санта-Марии, а он был тут, в гостинице. Письмо я нашла, когда приехала в Буэнос-Айрес. Тогда мы с Лагосом решили вернуться туда, к вам, уточнить адрес гостиницы и отыскать его. Конечно, с вашей помощью.
— Спасибо. Такое доверие не забывают, как сказал бы ваш муж.
— Не смейтесь. — Но сама она засмеялась, глядя вперед, не на него.
— Я не смеюсь, куда мне. Я его боюсь. Значит, месяц назад. Может, его и нету.
— Да, может, и нету. Он пишет, что нашел очень дешевую и уединенную гостиницу.
— Здесь все назовут гостиницей. Оскар — англичанин, он может оказаться в любом доме, где сдают комнаты и кормят. Тут их очень много летом.
— И это может быть, — сухо сказала она.
Пока они шли, изгиб дороги, у которого стояло здание, словно отступал в тихое темнеющее небо. Не сердись, я не хочу тебя обидеть. Мне худо, я не привык грести, но я смиренно веду тебя шаг за шагом туда, где укрылся незаменимый самец, и муж твой это разрешил.
— Я виновата перед вами, — сказала она, оборачиваясь на ходу. — Вы вправе знать все. Спрашивайте, что хотите. Что вам сказал Орасио Лагос?
Она пошла быстрей, глядя вправо, на пеструю телку, шуструю собаку и разноцветное белье, которое сушилось в увитой виноградом беседке.
— Я рассказал вам все, что он говорил. Непростительная измена…
— Нет, вот об этом. Как он сбежал из Санта-Марии в гостиницу, которой все нет и нет. Что Лагос сказал?
— Простите. — Диас Грей остановился, вынул шип из подошвы, отер лицо платком. Они не могут его назвать. Ни он, ни она. Слева показались мачты, приподнятая над водой корма — словом, бухточка, забитая яхтами.
— Наверное, теперь близко. На пристани сказали, у яхт-клуба. Так что же говорил вам Лагос?
Диас Грей взглянул на нее. Сейчас он даже ненавидел ее за то, что его к ней не тянет, она гасит его страсть наклоном тела, и узким вельветовым пальто с каким-то железом на плечах, и темными стеклами очков, и плотно пригнанными брюками.
— Как и следовало ожидать, то одно, то другое, — ответил он. — Сами представляете. Из всего этого можно вывести три версии. Первая: ваш беглец что-то у вас украл, чтобы продать и провести заслуженный отдых с девицей, чье имя неведомо истории. Вторая: он украл деньги там, где служил, присвоил деньги хозяев, благородных людей, державших его из милости и уважения к Лагосу. Наконец, третья, самая простая, — он сбежал, чтобы избавиться от вашей безудержной страсти (разумеется, платонической), которую будили в вас его молодые чары. Ну как, пойдет?
— Говорите, а то я рассержусь. Говорите, если все это и впрямь сказал Лагос.
— Сказал, сказал. Воображения у меня нет. Еще одна версия — любовные влечения беглеца находились на распутье. Более чем вероятно, что он в конце концов предпочел бы вам Лагоса или его молодое подобие. И, наконец, последняя версия, двойная: его спугнула ваша склонность к шприцу, но сбежал он, чтобы предаться этой же склонности, пока не вмешается смерть. Если это правда, я ему не
