Смяв поля шляпы о зеркало в лифте, я глядел на его хищную челюсть, на его блестящие, влажные глаза.
— Да, — сказал я невесть зачем. — Деньги тебя не волнуют. Собственно, ты был бы счастливей, если бы помирал с голоду в Монтевидео, вел партийную работу и получал иногда вознаграждение от какой- нибудь юной Гертруды.
Он недоверчиво на меня посмотрел, заискивающе улыбнулся и по-детски надул губы.
— Конечно, счастливей, — сказал он, и голос его тоже был детским.
Я неподвижно стоял перед Кекиной дверью, не вслушиваясь, прикидывая, какие движения нужно сделать, чтобы запечатлеть на потемневшем дереве непотребные письмена. Я позвонил и, ожидая, стал считать, называть лишь нечетные числа. Открыла женщина, я оттолкнул ее, вымещая на ней удивление, ненависть, страх. Стуча каблуками по паркету, я дошел до того места, где стоял в последний раз. Вдохнул воздух, неспешно обвел глазами вещи и промежутки между ними, нечетко разделявшие свет и тень на стенах. Потом повернулся к женщине, весело и беззлобно. Это была Кека. Я сказал:
— Вот и я. Закройте дверь.
Она улыбнулась мне без страха, захлопнула дверь, насмешливо склонилась в реверансе. Потом, держась за косяк, пристально взглянула на меня из-под опущенных век, прикидывая, что к чему, и приоткрыла рот, изображая покорность.
— Не бойтесь, — сказал я. — Вы не должны меня бояться. Я пришел вас повидать.
Она не отвечала. Расслабив тело — нога согнута, руки за спиной, — она спокойно ждала без особого любопытства.
— Вы знали, что я приду, — не отставал я. — Я сам это понял недавно, вот сегодня.
Я повернулся к стене, разделявшей наши квартиры, и подумал, что женщина, напевавшая в конце весны, ничего общего не имеет вот с этой, неподвижно стоящей у двери, словно ее нарисовали тусклой краской, и поразительно похожей на рекламу с непотребным текстом, который я собираюсь написать. Она ждала, не зная, стоит ли снова улыбнуться. На ней был старый халат, нарочно застегнутый до самой шеи; виднелась только нога, между ремнями сандалии багровели ногти. Лицо ее так и осталось нерешительным, не злым, а нерешительным, раз и навсегда.
Я снова улыбнулся — улыбка получилась веселой и приветливой, — но не сказал ничего. Бросил шляпу на кровать, стал листать журналы и выкройки, наваленные на столе.
— Вы с ума сошли, — пробормотала она.
— Мы уже не на «ты», — печально напомнил я.
С мучительным усилием отлепившись от двери, она взяла шляпу с кровати и положила на ручку кресла.
— Ты с ума сошел, — сказала она, глядя на меня.
— Занятно получилось… — Я засмеялся, оглянулся и поискал глазами, нет ли «этих». — Дружок твой не придет? Ну, Эрнесто. Если придет, меня вышвырнет. Да, что-что, а нрав у него крутой. Повеселимся втроем.
— Ты хочешь поругаться? Так ведь он подумал… — Она задохнулась, и голос ее угас.
— Подумал не подумал, а делать все надо как следует. Можем начать с джина.
Она глядела на меня и не могла рассердиться. Потом, постепенно, исподволь, глаза ее засветились нежной радостью, сдержанным пониманием, а рот приоткрылся.
— Ну и тип! — сказала она. — С ума все посходили…
Я сел в то кресло, о которое она опиралась. Шляпа упала на пол. Револьвер надавливал на бедро. Я откинулся, улыбаясь, а женщина молча стояла сзади, и ноготь ее царапал плюш почти у самого моего уха.
— Где же джин? Я наврал, я незнаком с Рикардо. Вы говорили о нем тогда, в ресторане, когда я за вами пошел. На вас было темное платье, красное.
— Бордовое, — уточнила она. — А прически такой не было. Я думала, думала — нет, с детства так не причесываюсь. Знаете, я хочу засмеяться, а не могу. В жизни не видела такого, как вы. Тот раз я не была виновата. Я выдумывала, чтобы как-то ему объяснить.
— Что же ты джин не несешь? — встряхнувшись, спросил я. — Наверное, есть в холодильнике?
Запах ее заполнял комнату. Слабый свет падал вниз на мой ботинок, и на лиловый треугольник ковра, и на коробку из-под сигарет. Я услышал, как скрипнула дверца лифта; всякий раз, как я это вспоминал, с балкона входил и отступал ветер; ноготь незаметно и упорно скреб по плюшу.
— Я встал и пошел к стойке, чтобы послушать. Больше вы никогда не были в том ресторане.
— Я не носила косу вокруг головы, — сказала она. — Нет, не помню, разве что в детстве, есть такая карточка.
Задумчивый голос немного изменил лицо, которое я представлял себе за спинкой кресла.
— Выпьем-ка джину, а там придет Эрнесто, — сказал я. — Бывают такие сны, они повторяются. Знаешь, что будет, но изменить ничего не можешь.
Ноготь остановился. Тяжелая штора у балкона затрещала, словно ветка в огне.
— Больше он не придет, — сказала она. — Никогда. А как вы вошли, ведь уже закрыто? Наверное, подождали, пока кто-нибудь откроет. Иногда я забуду ключ и жду часами… Джин у меня на кухне.
— Никого я не ждал. Дверь была открыта. Я знал, что ее не запрут.
Смех задрожал и вдруг угас. Теперь он был такой же далекий, как тот, из-за стены.
— Прямо хоть поверь, — сказала она. — Пойду джин принесу. Дайте-ка спичку. Эрнесто больше не придет. Мы поругались, и я его выгнала. Не поверите, я чуть не стала вас искать, чтобы все объяснить. Сама знаю, что виновата. Подождите.
С невинным видом она быстро пересекла комнату, волоча расстегнувшуюся сандалию, и хлопнула дверью кухни. Снова я остался один. Безразличный воздух заполнил квартирку, касался мебели пятнами и царапинами былого. Непобедимая, властная свобода поднималась от пыльного ковра, спускалась с потолка, тонущего в полумраке. Рядом с дверью в ванную и сейчас стояла перекошенная этажерка со случайными книгами, которые продавец набрал в комнате какого-то умершего; и я смотрел улыбаясь на красноватые обложки романов, прикрывающие счастливые концы и невеселый запах времени.
Кека неспешно принесла бокалы и графин джину.
— Лучше поднимите шляпу, — сказала она, ставя все это на пол. — Положите куда хотите, только не на кровать. Хотя пол я подметала.
Она причесалась иначе. Вокруг головы лежали тонкие косы, живот чуть выдавался под халатом.
— Значит, про Рикардо вы наврали. Не думайте, я и не верила. Я сразу вижу, если кто врет.
Смех и ветер трепетали, кружились, смешивались воедино. Я решил раздеться, посмеяться голым, ни о чем не говоря, и стал развязывать галстук.
— Хотя я была рада узнать, где он. Но не потому, о чем вы думаете.
Она резко отвернулась, защищая от смеха хрупкие бокалы.
— Ваше здоровье, — властно сказала она и подождала меня. — Сейчас еще выпьем. Эти больше.
Следующий бокал я пил очень медленно, глядя на выпуклость ее живота, мягко круглившегося под поясом халата.
— Никто не придет, — спокойно повторила она. — С ума посходили… Наверное, вы думаете обо мне совсем не то, что надо. Объясню-ка я вам правду.
Быть не может, чтобы она ждала ребенка, а я не заметил. Если это так, аборт делать поздно. Ярость и лень возникали во мне и исчезали, как улыбка и расчет на Кекином лице, как ветер в шторах; возникали, торжествовали, исчезали без следа. Сорвать бы одежду, как зимнюю шкуру. Кека прохаживалась по комнате, играя пустым бокалом, от стены, у которой она стояла, глядя, как меня бьют, до развороченной постели.
— Никак не вспомню, с кем же это я разговаривала про Рикардо, — тихо сказала она. — Какой-то мужчина? Я почти всегда хожу в ресторан с Толстухой, это моя подруга. Что вам сказать? Надоели мне мужчины, сил нет. Если бы не она, я бы как-нибудь… Она мне всегда поможет. Вот пойдем мы с вами в ресторан, и посмотрите, какая она… Что ж я все говорю, а вы молчите. Конечно, я виновата, а вы не даете
