— Это ты? — В глазах и в голосе — отчужденность.
— Мне нужно с тобой поговорить…
— Поговорить? О чем? — Она бросила взгляд на детей, на Шурочку, на мать, которые не успели оставить их двоих. И не спешили делать это, потому что их никто об этом не просил. — Впрочем, заходи…
Он впервые очутился в ее маленькой комнате, но у него не было времени для того, чтобы глазеть по сторонам. Он видел перед собой только Ольгу Барабанову — ее голубые глаза, которые так долго не давали ему покоя, локоны ее русых волос, выбивающихся из-под косынки. Станислав сделал еще один шаг, положил Ольге руки на плечи.
— Оленька, мы должны быть вместе. Я давно тебе хотел сказать это, но боялся…
Она повела плечами, как бы желая сбросить его руки, и он убрал их. Опустив глаза, она подошла к столу и встала возле него, опершись рукой о его поверхность. Сказала отчужденно:
— Ты уверен, что это необходимо?
— Да!
— Ты меня совсем не знаешь…
— Мне достаточно знать, что это ты…
— Спасибо… — Она погладила одной рукой другую. — А ты уверен, что мы с тобой будем счастливы?
— Да!
В комнате повисла тишина. Краешком сознания Станислав отметил, что и в соседней комнате не стало слышно детских голосов. Еще более сильным стало ощущение того, что они с Ольгой одни во всем доме. Где-то за окном Геннадий Егорович играл на гармошке.
Станислав обнял Ольгу, она отстранилась.
— Ольга!
— Не надо, Стасик.
— Почему?
— Поздно. Наш союз будет выглядеть слишком легкомысленным.
Шурочка открыла дверь:
— Ольга Геннадиевна, квасу хотите?
— Хотим! — Ольга подошла к окну и распахнула гардины. Изобилие света ослепило Станислава, он зажмурился. Открыв глаза, он увидел, что Ольга смотрит на него с задумчивой улыбкой. — Все же это… немного странно, — сказала она.
— Что именно?
— Все.
Когда Станислав вышел из дома Барабановых, по-прежнему ярко светило солнце. Можно было подумать, что ничего, абсолютно ничего не случилось. Солнце почти по-азиатски жарило щеки, все живое попряталось от жары в тень. Не было слышно голосов, смеха, лая собак. Продавцы в магазинах отдыхали, бесшумно вертелись вентиляторы…
Станислав остановился на мосту и начал смотреть в воду.
Под мостом проплыл маленький красный мячик, и Станислав долго следил за ним — так долго, пока мячик не исчез за поворотом…
— Юра, — сказал вечером Станислав младшему брату, — как ты смотришь на то, если я останусь здесь навсегда?
Но утром он изменил свое решение.
Глава девятая
Ташкент
Только вернувшись в Ташкент, понял Станислав, как дорог ему этот город. И понял, что скучал по нему, пока гостил в деревне. Станислав скучал, но не верил в серьезность и «законность» этого чувства. И поверил в это, когда его ноздрей коснулись знакомые вокзальные запахи — запахи дыма и горячего асфальта, и горящих углей, над которыми неподалеку жарился шашлык…
Вениамин, встретив жену и девочек, не стал долго задержишься — он спешил в свой Учкент, где, как обычно, у него было много дел.
— Стас, спасибо! Я скоро приеду в командировку, тогда поболтаем!
Потянулись будни. Станислав снова начал работать на комбинате. Дела в цехе обстояли благополучно.
Ежедневно, вернувшись после окончания смены в общежитие, Станислав приводил себя в порядок и отправлялся в город. Он любил посещать парки — имени Горького, имени Тельмана, ОДО. В парках он ужинал — две-три палочки шашлыка, пиала чая. Поужинав, отправлялся в ближайший летний кинотеатр посмотреть новый фильм. Ему нравился вечерний народ.
Ему нравилось устроиться на самом последнем ряду и, пока не начался фильм, наблюдать за публикой, заполняющей зал. Станислав любил вечернюю публику, любил слушать реакцию зала на кинофильм, любил слушать тишину, когда шел грустный фильм, и легкие покашливания (так кашляет человек, когда хочет устранить комок, застрявший в горле); громкий хохот любил слушать, когда показывали комедию, сам смеялся до слез, до боли в скулах, до изнеможения. В такие минуты он чувствовал доброжелательность зала, и ему хотелось обнять всех этих замечательных людей, слиться с ними воедино; хотелось, чтобы такие порывы рождались в душе всегда. Потом фильм кончался, люди вставали со своих мест, спешили к выходу, и Станислав смотрел им в лица, ловил улыбки, которые еще не успели растаять, видел слезы, которые не успели высохнуть; но теперь, когда фильм кончился, когда не существовало больше единого организма зала, единого дыхания, когда говор, смех, возгласы, реплики разрушали это единение, Станислав постепенно приходил в себя. Обрывалась тоненькая нить, которая связывала его с людьми; люди расходились по домам, чтобы утром снова окунуться в свои дела. Он вспоминал о том, что и ему утром рано вставать и трястись в трамвае в сторону деревообделочного комбината. Фильм кончался, и Станислав в гудящей толпе направлялся на автобусную, трамвайную или троллейбусную остановку, приезжал домой, выпивал стакан холодного чаю и бросался в постель. В таких случаях он часто радовался, что может забыться до утра.
Станислав несколько остыл к заготовительному цеху вообще и к своей должности бригадира — в частности. Может, все-таки нужно было остаться тогда в Учкенте и попробовать себя на экскаваторе? Или — в металлообработке на ремонтном заводе?
Станислав должен искать что-то другое.
Что?
И где искать — здесь, в Ташкенте, или в родной деревне, куда всегда можно вернуться? Вспомнив о деревне, он вспомнил и об Ольге Барабановой. Достаточно сделать один только шаг! Но сердце остывало, как только приходила мысль о том, что Станиславу предстоит все начинать заново. Ему предстоит, как и детстве (и как сейчас), снова трудиться на деревообделочном комбинате, снова войти в тот же самый цех, куда он впервые пришел мальчишкой, и, возможно, снова встать к тому же станку, за которым ему приходилось работать, — иногда оборудование служит десятки лет… Только теперь не отец будет шефствовать над Станиславом, а младший Вахтомин. Последнее обстоятельство, правда, не особенна возмущало Станислава. Он был далек от мысли, что его самолюбию будет нанесен большой ущерб. Станислава волновало другое — то, что жизнь, сделав виток, вернула его к исходным позициям. Все его сверстники нашли себя, только Станислав по-прежнему на распутье…
Много раз за последнее время в голову приходила одна и та же мысль: а не пойти ли в институт? Станислав отметал эту мысль: поздно…
Но она возвращалась.
Пока Станислав был в отпуске, к нему в комнату подселили нового жильца — примерно одного с ним возраста, хрупкого, лысого человека по фамилии Песцов. («Антон Петрович Песцов, — представился он. —
