мнимое право отчуждения — подлое посягательство, пагубное для народа. Мы докажем, что семейное наследование — не меньшее зло. Мы докажем, что если у человека нет всего того, что необходимо для удовлетворения его каждодневных потребностей, это результат присвоения его естественной личной собственности, совершенного похитителями общественного имущества; что, соответственно, все имеющееся у человека в количестве, превышающем удовлетворение им своих каждодневных потребностей, есть результат воровства, совершенного у других членов ассоциации…» Частная собственность — это главный враг Бабефа, жить достойно всем — установление общественного управления; оно в отмене частной собственности, в том, чтобы каждый человек занимался делом, к которому у него есть способности. Здесь тоже есть многое из того, о чем следует подумать. Бабеф думал о коммунизме. В его коммунистическом обществе не должно быть ни «каждому по потребностям», ни «каждому по его труду», а «каждому в соответствии с возможностями». Вероятно, для наших сегодняшних дней эта формула более жизненна, хотя и менее привлекательна, чем две другие.
И еще один младший соотечественник Бабефа и Робеспьера — Луи Огюст Бланки. Несколько раз за свою революционную деятельность приговаривался к пожизненному заключению и даже к смертной казни. Бланки уже отчетливо представлял наличие классовой борьбы, противоположность классовых интересов. Этот выдающийся революционер находился под сильным влиянием Бабефа. Был — заметим — мастером тайных обществ. Он считал, что только хорошо организованный заговор, только организация революционеров, построенная по принципу ордена с безусловным подчинением младших старшим, способна привести революцию к победе. Происходил из состоятельного класса, его отец был супрефектом. Накануне Октябрьской революции несколькими фразами я достаточно убедительно критиковал Бланки. Сейчас мне кажется, что в этих фразах был элемент сиюминутной полемики, отчасти они писались для нашей въедливой социалистической публики, которая подчас, кроме принципов, не видит в чужой идее ничего рационального. А что-то в этой организационной доктрине Бланки было. Я писал в семнадцатом: «Восстание, чтобы быть успешным, должно опираться не на заговор, не на партию, а на передовой класс. Это во-первых. Восстание должно опираться на революционный подъем народа. Это во-вторых. Восстание должно опираться на такой переломный пункт в истории нарастающей революции, когда активность передовых рядов народа наибольшая, когда всего сильнее колебания в рядах врагов и в рядах слабых, половинчатых, нерешительных друзей революции. Это в-третьих. Вот этими тремя условиями постановки вопроса о восстании и отличается марксизм от бланкизма». Собственно говоря, было ли правомочно в теоретическом плане проводить это сравнение? Разве во времена Бланки имелись другие возможности, кроме заговора, чтобы хоть умозрительно надеяться на социалистическую революцию? Заговор был в то время привычной формой изменения государственной власти. Народная революция — это всегда редкая гостья. И если на это взглянуть сейчас из нашего времени, то кое за что любая нынешняя свершившаяся революция должна благодарить французского романтика Бланки. В любой нынешней революции есть элемент заговора, что, впрочем, совершенно не отменяет мое давнее предоктябрьское высказывание. Потому давайте признаемся, что, кроме революционной активности народа и революционной ситуации, есть еще и технология делания революции.
Согласимся, что компания моих революционных «отцов», которую я подобрал, достаточно неожиданна для Председателя Совнаркома первого социалистического государства, лица, так сказать, легендарного. Для создания некой былинности, легенды нужны, конечно, фигуры более основательные. К моим услугам была вся классическая школа немецкой философии, французские просветители, английские политэкономы, итальянские и французские утописты. Но мемуары, даже не написанные и не отдиктованные, а лишь продуманные и сложенные в сознании, тем и отличаются от других сочинений, что автор сначала решает: пишет он их, чтобы обмануть потомков или чтобы объяснить свою точку зрения? Я выбрал второй путь. Итак, кто же у меня еще «идет под аркой» в компании моих собственных «философов»?
Из-за плеча французской тройки, вслед за Марксом идущей на зрителя в развевающихся одеждах, видятся несколько вполне русских лиц. Об одном из них, Николае Гавриловиче Чернышевском, я уже упоминал, теперь явление его единомышленника.
Это Петр Заичневский, русский дворянин. Считается, что он был основателем русского бланкизма. Крупное, круглое, «домашнее» лицо этого молодого человека совсем не вяжется с бланкистскими заговорами, конспирацией, жесткой системой подчинения младших старшим и с его студенческим увлечением математикой. Учебники и справочники напишут, что движущей силой революции Заичневский считал революционную интеллигенцию и распропагандированное ею войско. В этом был некоторый резон, если вспомнить ситуацию в семнадцатом, во время мировой войны. (О, как хочется написать и в это верить, что первой и — последней!) Даже не крейсер «Аврору» и кронштадтский экипаж, сыгравших решительную роль в октябре, а вспомним выступление пулеметного полка в июле и всю общую революционную ситуацию. Кто, кстати, работал в войсках, как не эта самая большевистская интеллигенция? Интересно, что у нашего племени русских революционеров почти всегда раннее начало революционной деятельности. У Заичневского — 19 лет. У Ткачева и Нечаева, о которых я еще скажу, соответственно 24 и 21 год, меня впервые арестовали в 17 лет.
Заичневский отрицал террор, и это, конечно, было правильно. Революция — не рыцарские турниры, здесь идет войско на войско. Он был против медленной и последовательной подготовки народа к революции через пропаганду. Пропагандировать, по Заичневскому, надо только перед самим восстанием. Это дворянский взгляд на жизнь и на народ. И все же Заичневский знаменит, но знаменит другим. Счастье, если у революционера есть «звездный» текст, который держит его имя в истории. У Петра Григорьевича Заичневского такой текст имелся. Заичневский писал его, находясь в заключении в Орле, в том же самом централе, в котором позже была помещена эсерка Мария Спиридонова. В прокламации «Молодая Россия» он говорил: «Мы будем последовательнее великих террористов 1792 года. Мы не испугаемся, если увидим необходимость для ниспровержения современного порядка пролить втрое больше крови, чем пролито якобинцами в 1790-х годах… С полной верой в себя, в свои силы, в сочувствие к нам народа, в славное будущее России, которой выпало на долю первой осуществить великое дело социализма, мы издадим один крик: к топору! И тогда бей императорскую партию, не жалея, как не пожалеет она нас теперь, бей на площадях, если эта подлая сволочь осмелится выйти на них, бей в домах, бей в тесных переулках, бей на широких улицах столицы, бей по деревням и селам, помни, что кто тогда не будет с нами — тот наш враг, а врагов следует истреблять всеми способами. Да здравствует социальная и демократическая республика русских!» Здесь нечего особенно рассуждать, но две мысли ясны: во-первых, народ допекли, и чаша его терпения переполнилась, и, во-вторых, стало очевидным: изменить порядок можно только силой. Это я очень хорошо понял еще во времена своей юности.
Но я что-то затянул с явлением еще одного героя. Сергей Нечаев, разночинец, сын маляра, самоучка. Он не дожил и до сорока лет, и это опять к общей линии в судьбе революционеров той поры — гибли молодыми! Как и его друг Ткачев, Нечаев участвовал в студенческих волнениях 1868-1869 годов. Не без его содействия была составлена «Программа революционных действий» студенчества, где конечной целью провозглашалась социальная революция, намечавшаяся на весну 1870 года. Это был удивительный человек. В его судьбе есть мнимые смерти, погони, аферы, аресты, даже тайное убийство и суд. Есть точка зрения, что именно «дело нечаевцев» послужило Достоевскому толчком к созданию романа «Бесы». Но это уже точка зрения на «возмутителя спокойствия», внутренний ракурс. Романист рангом пониже Достоевского мог бы из каждого мгновения этой жизни сделать увлекательное произведение, но в судьбе Нечаева был эпизод, связанный не с побегами и авантюрами, а с напряжением мысли, с интеллектуальной работой, и это сделало имя его незабываемым в русском революционном движении. Я имею в виду «Катехизис революционера». Нечаев, как и его друзья, один из первых понял, что «производство» под названием «революция» требует особого взгляда на некоторые вещи. Мораль и этика, эти общечеловеческие ценности — как ни притягательны и привычны они для интеллигенции и имущих классов, — тоже должны быть подчинены революции, то есть идее и делу. «Катехизис» — не только прагматический взгляд на проблемы революции и перемены общественного строя. Можно считать его жестоким фактом русской общественной мысли, но только надо иметь в виду, что, создавая эти доктрины, молодые люди друг перед другом демонстрировали и свою преданность общим замыслам. «Катехизис» нельзя целиком принимать всерьез, потому что здесь есть элемент бесчеловечности, частности не столь хороши, как общая идея, но к этой идее стоило прислушаться. И я должен сказать, что мысль первого
