абзаца «Катехизиса» мне близка: «Революционер — человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единым исключительным интересом, единой мыслью, единой страстью — революцией».
Глава вторая
Ленин определеннее, чем все его врачи, видел, что из этой болезни ему не выкарабкаться. Как правило, пациент лучше знает собственный организм и его резервы, нежели самый хороший эскулап. Для пациента история болезни — не строчки на бумаге, а ряд очередных сбоев в организме, которые он может сравнить со своим предыдущим самочувствием. А тут вдобавок ко всему пациент, который привык в книгах искать ответы на многие свои вопросы.
По привычке опытного и проницательного читателя он взялся и за медицинскую литературу. Потом его секретари возвращали эту литературу в библиотеки. Пациенту во что бы то ни стало надо было знать, сколько ему еще отпущено. Он оставлял слишком большое наследство. И заболел он еще очень не вовремя.
Ему казалось, что скроен он прочно и надежно и неизбежная старость маячит еще далеко. Сейчас, во время болезни, его лично волновало совершенно очевидное: когда он и его соратники принялись раскачивать устои старого мира, то при всем разнообразии формул они знали, как это делать — рушить, ломать, подтачивать, подкапывать. Сколько здесь можно привести еще однотипных глаголов!
«Успех революции — высший закон, — утверждал даже Плеханов в 1903 году. — И если бы ради успеха революции потребовалось временно ограничить действие того или другого демократического принципа, то перед таким ограничением преступно было бы останавливаться».
Стенограмму II съезда РСДРП он, Ленин, знал почти наизусть, слишком для него все это было важно и кровно, и поэтому он помнит интонации своего бывшего союзника Георгия Валентиновича Плеханова, с которыми тот все это говорил.
«Гипотетически мыслим случай, когда социал-демократы высказались бы против всеобщего избирательного права… если бы в порядке революционного энтузиазма народ выбрал очень хороший парламент — своего рода chambre introuvable, то нам следовало бы стараться сделать его долгим парламентом, а если бы выборы оказались неудачными, то нам нужно было бы стараться разогнать его не через два года, а если можно, через две недели».
Увы, это, видимо, универсальный закон революции. Точно по этому рецепту они, большевики, поступили в январе 1918-го. Не будем забывать, что первый Совнарком, созданный по решению II съезда Советов, был, по сути и по существу, временным правительством. Его должен был утвердить парламент, и тогда по закону, то есть легитимно, Совнарком мог оставаться у власти. Но большевики получили в Учредительном собрании лишь 175 мест из 715. Когда первое же заседание долгожданной «Учредилки», за которую большевики так долго бились, не утвердило подготовленную ими же «Декларацию прав трудящихся и эксплуатируемых масс», они объявили собрание сборищем контрреволюционеров. Парламент — дело живое. Дальше — дело техники и партийной дисциплины. Не имевший никогда никаких сомнений, знавший только революционную необходимость, Дыбенко приказал матросу Анатолию Железняку отвести уставший караул. Поскольку это означало, что помещение остается без охраны, а все уже знали о судьбе двух министров Временного правительства, растерзанных матросами, собрание пришлось закрыть. Но это все же были действия в экстремальной ситуации.
Сам Ленин и все его соратники знали, как отстаивать и защищать завоеванное. Они справились с гражданской войной. Перед ними были примеры Великой Французской революции. А революция на то и революция, что ее противоречия подчас решаются смертью. В это время царила высшая целесообразность с наганом сотрудника ВЧК.
Значительно сложнее оказалось с вопросом, как жить дальше. Ни Маркс, ни другие классики социализма не оставили никаких рецептов по строительству. Когда большевики ввязались в эту драку, у их лидера тоже не было никакой концепции новой жизни и строительства социализма. Вот у Плеханова все известно:
«Социалистический строй предполагает, по крайней мере, два непременных условия: 1) высокую степень развития производительных сил (так называемой техники); 2) весьма высокий уровень сознательности в трудящемся населении страны».
Исходя из этого, Плеханов и считал, что «толковать об организации социалистического общества в нынешней России значит вдаваться в несомненную и притом крайне вредную утопию».
Он, Ленин, думал по-другому. Власть, используемая в интересах народа, может очень многое для народа сделать. Власти Ленин всегда придавал огромное значение, считая ее невероятно сильным инструментом преобразования действительности. Но огромный дом не строят без чертежа.
Больше всего Ленина волновал сам человек, этот самый строитель нового мира.
Медицинские книги подсказали, что признаки его болезни не очень укладываются в готовые формулы науки. Он требовал, чтобы ему еще приносили книги, и ему приносили. Ленин был весьма современный больной: он пытался хотя бы проконтролировать действие врача. Правда, иногда рациональный ход мыслей изменял ему, и тогда он соглашался на какое-нибудь бессмысленное лекарство, вроде препаратов мышьяка.
Но, может быть, у выдающихся людей все необычно — и жизнь, и болезнь? Она тоже течет такими же непредсказуемыми и невероятными для обычных смертных зигзагами?
Собственно, первые признаки болезни появились в середине 1921 года. С ним уже несколько раз это было: кружится голова, мутнеет сознание, на мгновение он оказывался в темноте — короткий обморок. Обморок для человека всегда похож на смерть и возвращение из небытия.
Головные боли и бессонница — это его старые знакомые. Врачи считали, что они — результат переутомления, огромных нагрузок и чрезмерных волнений. Это понятно — ему было отчего волноваться. Но сам он трезво, по крайней мере отчетливее, чем его лекари, расценивал эти обмороки как первый звонок.
Он заметно рефлектировал и именно тогда сказал одному из своих лечащих врачей: «Каждый революционер, достигший 50 лет, должен быть готовым выйти за фланг: продолжать работать по-прежнему он уже не может; не только вести какое-нибудь дело за двоих, но и работать за себя одного, отвечать за свое дело ему становится не под силу. Вот эта-то потеря трудоспособности, потеря роковая, подошла незаметно ко мне — я совсем стал не работник».
Он боялся, что тревожные признаки болезни грозят ему сумасшествием. И это понятно: высокий интеллект всегда трагичен и предвосхищает несчастья.
7 декабря 1921 года он написал записку членам Политбюро: «Уезжаю сегодня. Несмотря на увеличение мною порции отдыха за последние дни, бессонница чертовски усилилась. Боюсь, не смогу докладывать ни на партконференции, ни на Съезде Советов».
Для всех это было неожиданностью: Ленин казался крепышом, а его здоровье виделось одним из несокрушимых устоев революции. Сам он привык следить и за своим здоровьем, и за здоровьем своих соратников. Это общественное, народное достояние. Всегда советовал лечиться только у лучших врачей. Когда в 1913 году Крупской потребовалась операция в связи с базедовой болезнью, Ленин добился, чтобы ее оперировал знаменитый швейцарский хирург, профессор Бернского университета Теодор Кохер. Именно Кохер, и никто другой. Ленин очень хорошо представлял себе, как физическое недомогание негативно действует на интеллектуальные возможности.
