охранять поставили Геру, — но постираться так и не удалось, нужно было набрать хворосту, а где его найдешь в горах?
Митя заменил Геру у оружия, подождал, пока он вымоется, а потом они долго лазили между валунов, отыскивая сухую траву, ветки, щепки.
Все уже были на горе, когда они наконец насобирали деревянного мусора и потащили его наверх. Впереди Маляев булькал фляжками на ремне, надетом на шею, за ним тянулись Митя с Кадчиковым. До постов оставалось несколько метров, когда из-за каменного уступа вынырнул парень с вытатуированным на груди орлом и позвал Маляева: «Сержант, иди сюда!» Митя знал его, он частенько ходил к Фергане в гости забить косяк, попить чаю. Звали его Тенгизом.
— Дай попить, — парень протянул руку.
— Мы на взвод несем, у нас фляг не хватает, — начал было Маляев.
«Дурак!» — успел подумать Митя. Тенгиз коротко размахнулся и ударил Маляева в рот. Гера от неожиданности упал на колени.
— Тенгиз, нам Фергана приказал все фляги полные принести, — попытался защитить Маляева Митя.
Тенгиз снял с ремня флягу и приложился к ней, а что не выпил, вылил себе на голову и шею.
— Передайте Фергане, что я его нюх топтал, если он таких чижарей воспитывает, которые глотка воды для дедушки пожалели — и швырнул пустую фляжку с горы. Кадчиков запрыгал за ней, а Тенгиз опять скрылся за уступом. «Специально подкарауливает молодых, чтобы поиздеваться!» — мелькнуло у Мити.
Маляев поднялся и, сплевывая кровавую слюну, полез наверх. Его лицо пошло пятнами, он кривил рот и шептал опухшими губами: «Сволочь, ублюдок, фашист!»
— Брось, не переживай, — попытался подбодрить его Митя. — Воды нам с тобой хватит, а ты в следующий раз не жадничай — пусть подавится.
Наверху полным ходом шло приготовление обеда. Шафаров подстрелил козленка, и освежеванная тушка, уже разрубленная на куски, дожидалась своего часа; пахло кровью и горящим маслом — на камешках дымился цинк из-под патронов, из него выжигали краску и масло, чтобы впредь, пока не спустятся с гор, готовить на всех. Шафаров вылил воду из фляг в цинк, подложил щепок и сказал, что придется еще раз сходить за водой и дровами.
Маляев взорвался. «Фергана! — заорал он. — Внизу твой дружок Тенгиз! Он разбил мне рот за то, что я не дал ему воды, а я для вас воду нес! Я его застрелю в следующий раз, понятно? Я в него весь рожок выпущу!» Последние слова Гера выкрикнул, захлебываясь слезами. Фергана подошел к нему и залепил пощечину: «Ведешь себя, как баба. Ему по морде раз съездили, а он истерику устроил. Да ты знаешь, как нас били, когда я молодым был? Каждый день: за дело, без дела, после отбоя выволакивали и пинали до потери сознания. Мы вас еще пальцем не тронули, все жалеем, а вы, чуть что, за автомат хватаетесь, в своих же!» Фергана взял Маляева за шиворот и встряхнул: «Останешься на горе. За водой пойдут Мельник, Кадчик и Шлем. А ты, чмо, все два года будешь шуршать, помяни мое слово!»
Пока бегали вверх-вниз по горе, село солнце, стал накрапывать дождь. Он шел всю ночь, и к утру бушлаты, плащ-палатки, сапоги — все было неприятно влажным.
Митя слышал сквозь сон, как втыкались в плащ-палатку иголочки дождя, и от этого ему было уютно, — точно так же иголочки втыкались в мамин зонтик, когда она вела его из школы. Он бесстрашно шлепал по лужам в новеньких разбухших сандалиях, а сверху дождь кололся о ткань и не мог до него добраться.
— У-у, живот крутит, не могу! — Гера перекатывался с боку на бок, скрючившись от боли. — Бульон… бульон с козлом этим вонючим… Ой, сдохну!
Митя сразу почувствовал тупую боль в животе. Пока спал — все было нормально, а как проснулся, стало тошно-тошно. Да, прикололись они вечером к козлиному бульону. Мясо-то все дедушки повытаскивали, а им досталось полцинка крепкого бульона. Пили прямо через край, обливались, с жадностью глотая острую, горячую жидкость. А потом размочили в цинке сухари и вычерпали остатки ложками. Вот и наступила расплата за жадность!
Весь следующий день прошел в немыслимых мучениях. То крутило живот, то тошнило, и к еде они в этот день не притронулись. Старики только посмеивались. Они тоже чувствовали себя неважно, хоть и съели немного, целое утро тянули густой терпкий чай, припасенный Горовым.
Пыряев созвал взвод на свой пост.
— Насколько я знаю, сухпай у вас должен кончиться. Завтра с утра идут на бронегруппу за продуктами. Будем есть горячее из полкового котла, но для этого каждый день придется делать по четыре километра туда и обратно. От нашего взвода нужно пять человек. А вообще-то, можете отказаться. Принесем сухпай и будем его жрать, пока не снимут с горы.
— Нет, нет! — заорали все разом. — Сдался нам этот сухпай. Лучше по восемь километров… Язву с сухпая наживешь… Пожрать хоть нормальную пищу… Супцу похавать.
— Видел я, как вы тут вчера супцу похавали — все на дерьмо изошли.
Над горами прокатилось звонкое эхо смеха. Когда все успокоились, взводный продолжил другим тоном:
— Сам следить буду, чтобы не одни молодые каждый день на бронегруппу ползали. Сегодня — одна пятерка, завтра — другая, послезавтра — третья.
Митя обрадовался возможности сходить на бронегруппу, повидаться с Вовкой. «Лучше уж поработать ногами, чем сидеть на горе и маяться от жары и безделья».
Как и в прошлую ночь, моросил дождь. Впивались его тонкие иглы в ткань плащ-палатки, нагоняя долгий тяжелый сон.
До зеленой зоны осталось метров пятьсот. Роща качалась перед глазами, как маятник. Темные проемы между деревьями смотрели на них таинственно-прохладно. Митя старался не сбиваться с темпа, хотя приходилось прыгать по большим, отточенным рекой валунам. Наконец они очутились в тени шумящих деревьев — попали в другой мир, мир прохлады и покоя. В нескольких метрах пульсировало солнечное тепло, все кипело и плавилось в зное, а здесь под ногами проваливалась листва и умиротворенно остывал у ног ручей. Сверху над рощицей террасами шли поля. А справа, в зелени, угадывался двухэтажный глиняный дом.
Прапорщик уселся на листву и вытянул ноги: «Пока привал, трое сходят в эту хибарку и пошарят там». Он ткнул пальцем в первых, кто попался на глаза.
Мите и в учебке-то не везло: вечно оказывался крайним, сержанты постоянно спихивали на работы, а тут уж! — грязный узловатый палец прапорщика уперся в него: «Ты!»
Ему досталось идти с Шафаровым и одним «старикашкой» из восьмой роты.
Дорожка, отгороженная со стороны гор дувалом, была тщательно утоптана и, казалось, даже выметена. Шафаров снял автомат с предохранителя и передернул затвор. Митя последовал его примеру.
— Скорей всего в доме никого нет, если только его духи не облюбовали, — прошептал «старикашка», боясь услышать самого себя.
Дверь в хлев поскрипывала на петлях. Шафаров толкнул ее ногой и запрыгал в темноту.
— Шаром покати, — раздался его голос. — Даже навоз выгребли.
Митя хихикнул. «Старикашка» строго взглянул на него:
— Полезли наверх.
Комнатушки второго этажа были пусты. В узеньких окошечках со ставнями бились десятки одуревших мух, плетеные лежанки светились высохшим деревом в узких пыльных лучах, пробивающихся сквозь щели. Свежая зола в очаге напоминала о недавно живших здесь людях.
— Все унесли, гады, даже котла не оставили, — «старикашка» с досадой пнул одну из лежанок. — Пошли черешню жрать, и луку нарвем.
В бронегруппе их ждал прием, от которого Митя слегка оторопел. Не успели они подойти к «бэтээрам», стоящим на охране, как навстречу им выскочил начальник столовой и пьяным голосом заорал: «Фронтовики! Герои-солдатики! Молодцы, к обеду поспели. Я как знал, мои урюки такой борщ соорудили! Во!» — начальник столовой выставил большой палец, показывая качество борща, а потом полез обниматься
