Кто-то пытался отстегнуть от ремня флягу, но пуговица была тугая, и пальцы соскальзывали. Митя открыл глаза. Было уже темно! Кадчиков отдернул руку и растянул губы в улыбке:
— Ну ты заспал! Я тебя бужу, бужу, нам приказали занять оборону на ночь, — и, наклонившись к Мите, прошептал со свистом: — Наши все никак духов выбить не могут. Пытались их пулеметами и гранатометами, вертолеты дважды долбили, а им в пещерах ни хрена не делается, знай себе щелкают наших. Пятеро раненых уже.
«Флягу хотел свистнуть, сволочь!» — подумал Митя.
— Убитых нет?
— Нету. Ночью две роты обойдут духов и долбанут по ним сзади.
— Им придется снова спускаться?
— Да, в том-то все и дело. Мы будем создавать видимость, что никуда не ушли, а они ночью заберутся в другом месте, только вот спать не придется — ночью напасть могут, — торжественно и страшно заключил Кадчиков.
— Ладно, не придется так не придется.
— Это тебе ладно, отоспался как суслик.
— А тебе кто мешал выспаться?
— Ты, может, и ничего, а я не могу спать, когда кругом такая пальба, того и жди, какая-нибудь железка сверху прилетит.
— Боишься? — Митя с чувством превосходства посмотрел на Кадчикова. Он действительно спал крепко и ничего не слышал.
— Боишься — не боишься, а жить охота, — Кадчиков поднялся, прекращая неприятный разговор, бросил: — Пошли!
Взвод расположился на карнизах отвесно уходящих вниз скал. Митиному отделению досталась естественная ниша с большим каменным козырьком над головой, закрывающим собой треть неба. Здесь было тихо и уютно.
Они слышали, как ушли вниз роты, как заходили в долине странные шорохи и звуки. От напряжения глаза слезились, а внизу появлялись то тут, то там призрачные силуэты, похожие на человеческие головы.
Набежали облака, и ночь сгустилась в непроницаемую темноту, сливая все предметы в долине в одно большое серое пятно. Спать не хотелось, лихорадочная дрожь охватывала тело, обостряла слух и зрение, не давая думать ни о чем постороннем, только вслушиваться, всматриваться и хвататься за спусковой крючок от малейшего шороха.
Было еще темно, когда заработали рации: «Путь свободен», и не сомкнувшие глаз люди обрадовались этому и заторопились дальше, в горы.
Густой туман лежал в долинах, и громады гор будто парили в воздухе на белых облаках, пока не выкатилось огромное огнедышащее солнце, превратившее облака в прозрачные, струящиеся вверх потоки воздуха.
Митя впервые увидел душманские укрепления — естественные выемки, выложенные со всех сторон неподъемными булыжниками, с удобными бойницами, едва заметными с нескольких метров узкими проемами входов — не увидишь, не подступишься. Два укрепления были пусты, а в третьем, подвернув под себя ноги, на спине лежал молодой парень лет семнадцати с кровавыми выбоинами вместо глаз. Тропа проходила рядом с укреплением, и каждый невольно заглядывал в эти чудовищные глазницы и передергивался.
«Каждый день трупы — свои, чужие, грязь, кровь, неужели все мы хотим этого? Хотим убивать и быть убитыми? Страдать от голода и жажды, терпеть боль, ползать по острым камням, дрожать от холода и страха? Ну и жил бы в своем кишлаке, никто не тронул бы… Кишлак против батальона — безумие!»
«Шевелится!» — услышал Митя голос сзади. Он оглянулся. Метрах в ста пятидесяти по склону лежали убитые ночью душманы. Даже с гребня было видно, что они почернели и распухли. Круглый сержантик возбужденно говорил подошедшим сзади офицерам:
— Шевелится! Только что! Я сам видел! Вот тот, крайний, спрятаться за остальными хотел.
Часть цепи остановилась, оторвалась.
— Кто хочет взять духа в плен? — спросил один из офицеров. Он был без звездочек, и непонятно, кто по званию.
— Ага, к нему подойдешь, а он гранатой и тебя, и себя порешит, — сказал сержант. — Фанатики!
— Эх, его бы живьем! — Офицер дернул затвором. — Ну да ладно. Если враг не берется живьем, то его убивают. — И пошел косить очередями. К нему присоединилось еще несколько человек. Тела внизу зашевелились, задергались, задымились от трассеров.
Митя отвернулся. Он уже не испытывал отвращения ни к трупам, ни к паленому мясу. Насмотрелся за три дня, привык! Он только представил себе на минуту, что вот он лежит раненый на солнцепеке, обливаясь потом и кровью с трупами, а в него стреляют, его сейчас добьют, и он ничего не сможет сделать, просто умрет от острой боли, не вскрикнув. От этого стало тошно, но нет, ребята говорили, что наши никогда не бросают раненых и убитых, ищут, даже если ничего не осталось, чтобы в каком ни есть виде отправить в цинке домой. Иногда сами гибнут, но ищут. Духи, правда, тоже не бросают своих и ночью заберут трупы.
Они шли по гребню, стремясь к неведомой им цели, тяжело дышали, спотыкались, но шли и шли с упорной настойчивостью людей, знающих, что их ждет впереди. Из фляг были высосаны последние капли воды, говорили, что где-то по спуску с гребня на карте есть арык. Люди вытягивали шеи, пытаясь отыскать глазами сверкающий на солнце поток, но час уходил за часом, а гряда тянулась бесконечно.
Майор-пропагандист из дивизии на ходу раздал листовки, в которых были описаны типы душманских мин, и Митя, прочитав листочек, до этого особо не замечая, что у него под ногами, принялся усердно смотреть вниз, в колючую коричневую траву. Ему не хотелось быть разорванным выпрыгивающей миной-«лягушкой» или лишиться ног. Земля притягивала к себе, закрывала глаза. Она казалась такой мирной и не таила никакой опасности: камни, колючки, камни, камни… в глазах зарябило.
Ручей возник неожиданно, как чудо. Нет, то был не арык с мутной глинистой водой, полутеплой и противной, а хрустальный горный ручей, и прохлада от него веяла на многие метры, очерчивая радужный и веселый мир.
Все бросились к ручью. Офицеры едва успели крикнуть, чтобы выставили охранение. Люди бултыхались в воде, кто по пояс голый, кто прямо в «хэбэшке», набирали воду в панамы и напяливали их на головы, окунали горячие ноги, полоскали носки.
Митя разделся и полез в ручей. От холода защемило сердце, но все равно было приятно чувствовать, как ледяная струя слизывает с тебя пот, и усталость проходит, и ты чувствуешь в себе силы еще на десяток километров.
После купания Митя оделся и погрузил в воду фляги, но пошла муть, он поднял глаза и увидел загорелую спину Кадчикова с выступившими позвонками.
— Не мути воду!
Кадчиков обернулся:
— Тебе что? места мало? Набери выше по ручью.
Митя заметил в руках у Кадчикова большую зеленую флягу с пробкой на веревочке. В такую входило, наверное, литра два.
— Где урвал?
— Помнишь духа с выбитыми глазами? Рядышком лежала, больше ни хрена не было. Ему вроде ни к чему, а мне два литра не лишними будут.
— Ты что?! Там же крови было, да и у мертвого!
— Кровь отмоется, а два литра не лишними будут, — повторил Кадчиков, злясь. — Ты что же, сука, сам-то побрезговал взять, а потом просить будешь, дай глотнуть?
— Не буду я у тебя ничего просить! — Мите стало противно смотреть на эту толстую зеленую флягу.
— Эй, Шлем, если уж попал на войну, так держись за жизнь всеми четырьмя, а то загнешься. Распустил нюни: «Кровищи, у мертвого!»
