как-то съежился; у другого не оказалось зубной щетки и полотенца. Генерал, как нарочно, выбирал именно тех, у кого что-нибудь да не так.
Перед их взводом генерал остановился.
— Почему у вас одни в бронежилетах, другие без бронежилетов, что за анархия? — спросил он вспотевшего командира полка. Не дожидаясь ответа, генерал подозвал Пыряева:
— Товарищ лейтенант, выйдите и посмотрите на взвод со стороны.
Пыряев вышагнул вперед и уставился остекленевшим от напряжения взглядом в лицо Мельнику.
— Они у вас в этом железе скоро в обморок упадут, — генерал говорил негромко, но замерший на вздохе полк слышал каждое слово. Казалось, даже город замер и прислушивается к словам генерала.
— Вы хоть раз надевали жилет, лейтенант? Нет? Тогда наденьте сейчас. Возьмите у солдата вещмешок, автомат, жилет, каску и наденьте. Давайте, давайте, не стесняйтесь!
Пыряев сглотнул слюну и нерешительно подошел к Мельнику:
— Снимай!
В жилете и каске лейтенант очень походил на Чижика. На носу у него повисла капля пота.
— Не тяжело? — издеваясь, спросил генерал.
— Тяжело, — прошептал взводный.
— Так вот, — генерал повысил голос до звона в ушах, — все железо с себя снять, лишнее из вещмешков выкинуть, необходимое положить.
И генерал пошел дальше, а лейтенант остался стоять перед взводом в каске и бронежилете.
— Взгрели нашего взводного, а зря, — сказал Кабалов, вытаскивая банки из вещмешка. — Сейчас его взгрели, а потом он нас.
— Взводный — мужик справедливый, зря придираться не будет, — возразил Шафаров. — Наш — просто ангел. В восьмую роту заменился молодой старлей, орет как ишак, только вошел в палатку — и пошел, и поехал, в хвост и гриву, всех подряд.
— Взводный у нас харо-оший, а черпак — плахой, — пропел Юсупов, маленький юркий таджик, он все два года страдал от мозолей и был каптерщиком взвода. — Ты маладому пасмертную записку пакажи, мешок улажи, год праслужил, а не шарят ни фига, хуже чижиков.
Шафаров вытащил из пачки патрон: «Смотри сюда!» Он сунул патрон в какую-то дырку в кровати, сковырнул пулю и высыпал порох, потом оторвал от блокнотного листка кусочек: «На листке напишите адрес, фамилию, имя, отчество, год рождения, какой военкомат призывал, как мать зовут или отца, свернете в трубочку — и в гильзу, и никаких документов в рейде. Вот ваш документ, — Шафаров покрутил гильзу в руке. — Посмертная записка».
Митя судорожно сглотнул. Готовиться к смерти заранее… Ему стало не по себе.
Как-то одиноко. Мельник с Маляевым держатся обособленно, о себе ничего не рассказывают, страдают поодиночке, и Вовка стал другим: курит анашу вместе со стариками, а они его обкурят и просят спеть. Он начинает кривляться, раскланиваться на все стороны и поет противным тоненьким голоском похабные песни или танцует чарльстон, а они ржут, хлопают ему и кричат: «Браво, браво, спой еще!» И к своему призыву стал относиться иначе. В первую неделю все шутил: «Недолго мучилась Маруся, в июне чижики придут из карантина — вздохнем посвободней», а потом начал злиться на всех, ворчать, что никто, кроме него, службу не тащит, что они ползают как сонные мухи и так и хочется дать кому-нибудь по морде. Кадчиков от таких слов весь сжимается. Кадчиков вообще трус. На каждый грозный оклик втягивает голову в плечи и бежит на цыпочках, а позавчера Юсупову стирал «хэбэ», и Маляев стирает. Фергана его тоже заставлял, а он не стал. Просто обмакнул в воду, отжал и повесил сушиться, никто и не заметил. Вот и получается, вроде все свои, а близкого, кровного, родного — нет.
«В рейде все будет по-другому, — успокоил себя Митя. — Там другие законы, и остается только то, что должно остаться в человеке».
Пока Митя сидел и думал, у палаток заурчали бронетранспортеры, и полковая колонна стала вытягиваться к дороге. Кино кончилось — началась погрузка.
Заря еще далеко от них. Она только чуть подкрасила небо справа. Колонна с ревом проносится мимо заброшенных, полуразрушенных, мертвенно-бледных домов. В пустых их глазницах мерцают тающие звезды. Встречный ветер гонит не утреннюю свежесть, а приятно-прохладный сонный дурман, от которого слипаются глаза. Рядом с Митей на броне, уронив голову на грудь, дремлет Кадчиков. Бронетранспортер покачивается, и будто на лодке плывешь поперек волны. Ра-аз, и два, ра-аз и два. С весел струйками стекает вода, оставляя дорожку разбегающихся кругов. Вовка с Маляевым в другом «бэтээре», видно, как болтает их сонные головы. Мельник попал в командирскую машину и спит «в броне». Был приказ — наверху не сидеть, но попробуй уместись внутри со стариками, они как разлягутся… раз и два, ра-аз и два…
Колонна встала. Что-то случилось там, впереди. Кончился асфальт — ищут мины. И тут же со всех «бэтээров», продираясь сквозь заросли колючих кустарников, бросились к невидимому шумящему арыку увешанные флягами люди.
Митя погрузил в поток сразу две фляги. Ледяная вода ломит руки, но от этого даже приятно. А Кадчиков сунул голову прямо в струю и теперь трясет головой, разбрасывая солнечные капли.
Взревели машины, и опять затрещали кусты; отяжелевшие, с булькающей в животах и флягах водой, мокрые и счастливые, чижики побежали к дороге.
Колонна уже тронулась, и Митя с Кадчиковым порядком наглотались пыли и выхлопных газов, пока уцепились за подножки. Шафаров увидел их и захохотал: «Вы что, грязью умывались?» Ощущение счастья исчезло. Дорога пошла, поехала, потянулась, накручиваясь ка колеса белесой пылью.
— Скоро будет Чирикар! — прокричал Шафаров, махнув рукой куда-то вправо. Он вытянул из-под Кадчикова бушлат и уселся на него, свесив ноги в люк. — В прошлый раз мы сюда ходили. Места, конечно, гнилые, каждый куст стреляет, зато стояли в дукане: набрали бакшишей, обожрались апельсинами!
— Котова здесь ранило? — наклонившись к Шафарову, прокричал Кадчиков.
— Да, здесь, — кивнул Шафаров. — Сам, козел, виноват. Он из-за дувала, вот такого же, — Шафаров показал на невысокий, в полтора метра каменный забор вдоль дороги, — очередью по кустам и высунулся поглядеть, сколько душманов шлепнул, а дух выскочил и прямо в прыжке засадил ему в плечо, ладно, хоть в голову не заехал.
— Вы духа шлепнули?
— Куда там! Ушел, сука, по кустам, только его и видели. Да и мы тоже прозевали. Котов упал, умираю, орет, мы с испугу к нему бросились. Пока Горов долбанул очередями, духа след простыл.
— Тут никаких апельсинов не захочешь, — Митя поежился, представив разламывающую плечо боль и теплую, расплывающуюся пятном на «хэбэ» кровь.
— Захочешь, — веско сказал Шафаров. — Война войной, а жратва жратвой. Первым побежишь недозревший тутовник хряпать.
Город возник неожиданно: по обеим сторонам дороги пошли вдруг сады, лачужки, сладко запахло дымом и гнилью, донеслись рыдающие звуки музыки. Митя с Кадчиковым завертели головами. Направо в мясных лавках на крючьях висели истекающие соком мясные туши, около них вились рои жирных блестящих мух. Налево мерцали за стеклом в глубине магазина сотни часов. Направо на вешалках пузырились яркие платья, налево мальчишка с тележкой хрустально звенел стаканами: «Ау, ау! Сладкий вода!» Налево, среди истлевших досок, сияли японские магнитолы, и хозяин-бородач в чалме размахивал руками и что-то им орал.
Голова закружилась, как в детстве, на карусели, когда он катался на лошадке в яблоках. Хромой дядька подмигивал ему из будки и включал карусель. Все начинало вокруг вертеться: дядька, деревья, ворота, разгоняясь все быстрее и быстрее: дядька, деревья, ворота, сливаясь в сплошную разноцветную полосу: дядькадеревьяворота. Его подташнивало, он зажмуривался, вжимался в деревянную лошадиную спину и дрожал от страха, что карусель никогда не остановится.
Мимо мелькнул перекресток, на нем — «бээмпэшка», регулировщики в касках, пережидающие колонну машины.
Надрываясь от натуги, завыли моторы. Выбравшись из города, дорога вильнула и полезла в горы.
К вечеру измученная серпантином, пылью и жарой колонна выбралась на плато и рассыпалась по
