присел к Шафарову и, потянув за автоматный ремень, предложил: «Продай автомат, много чарсу купишь». Шафаров с силой рванул автомат на себя: «А ну, мотай отсюда, бача. Бурбахай, бурбахай, я сказал!» Парень весело рассмеялся, показывая белые зубы: «Я пошутил, солдат. Ты что, меня не узнаешь? Я сын Азиза. Если тебе что-нибудь из вещей надо будет, любому из них скажи». Парень говорил по-русски почти без акцента.
Вовка отвлекся, прислушиваясь к разговору, и мальчишки утянули у него кусок мыла, отбежав на безопасное расстояние, они стали дразнить его: «Эй, шурави, чижики, работай, работай, пока старым не станешь». Сержанты с ожесточением терли бельник и не отвечали.
«Скажи им, чтоб заткнулись», — попросил Шафаров. Парень коротко выкрикнул что-то, и мальчишки убежали.
Вскоре от гор потянулись длинные вечерние тени, и Шафаров засобирался назад. Они ногами отжали, как могли, свернутый бельник и, взвалив его на плечи, понесли в полк.
С горы шагалось легче, но и палатка стала в несколько раз тяжелей и сочилась так, что Митя вскоре вымок до нитки.
Они шли по обочине, а рядом сбегала сияющая под солнцем лента дороги. Сбегала в город, а из города ползла, перегруженная «тойотами» и «бенцами», глазеющими на них сотнями глаз. Проплывали застекленные паранджи, бороды, чалмы, как знать, может, душманские. Сидевшая на крышах молодежь кричала им что-то веселое и сама смеялась, а они шли, ритмично покачивая сырой палаточной змеей, и тоже глазели на этот незнакомый под оседающим за горы солнцем мир.
…Велосипед с измазанными маслом спицами мерцал в сумраке магазина, поддерживаемый с обеих сторон металлическими стойками. Он выделялся среди других ярко-зеленой окраской, такими бывают молодые листья на деревьях, не припорошенные городской пылью. Они с отцом долго осматривали его, нет ли царапин, крутили колеса, переключали передачи туда-сюда, потом отец сказал, что он бы лучше купил складной, а не спортивный, и, вздохнув, стал отсчитывать бумажки. Он пересчитал их трижды, потом сунул ему в руку и сказал: «Иди плати».
Они вели его по городу, держа за руль, и все никак не решались сесть, боялись машин. Наконец на тихой узенькой улочке отец перекинул через раму ногу и оттолкнулся. Руль в его руках завертелся из стороны в сторону, но отец выправил переднее колесо и, набирая скорость, покатил по улице. Вот он нагнулся, чтобы переключить скорость, что-то случилось, и велосипед завихлял и рухнул. Когда Митя подбежал к отцу, он уже вытащил затянутую в звездочку штанину: «Я тебе говорил — складной лучше, а ты заладил свое: „Спортивный, спортивный!“, вот и катайся теперь на своем спортивном!» Он потом всю дорогу не разговаривал, а дома устроил матери скандал на весь вечер. Митя лежал в кровати, слушал ругань и сдерживался, чтобы не заплакать от обиды…
Ветер тихонько трогает брезент над головой, колышется выстиранный, с потеками, бельник. Он долго лежит с мокрым от слез лицом и вспоминает дом. В углу колеблется овал света и доносится взволнованный шепот дневальных: «…огромнейшая псина. Я на ней по снегу на лыжах катался. Тянет, как паровоз! Приедешь, сам увидишь, а какой мать торт заворачивала на день рождения! В пять коржей, и в каждом своя начинка!» — «Да не травил бы…»
«Молодые сержанты, выходи на ночной развод!» — голос приходит из-за полога и гонит шепот сладких воспоминаний, рвет паутину домашних снов. Все сопят и скатываются с кроватей.
На улице их ждал Горов и с ним еще пятеро незнакомых. «Работаем на пару с седьмой ротой, им тоже нужны брусья». От Горова несло сивухой, он стоял как раз напротив Мити и дышал ему в лицо. Митя повернул голову, чтобы не чувствовать запаха. «Пойдем в отдельный батальон, там собираются строить модуля для офицеров и навезли море добра. Стоит всего один часовой, пока он обойдет пост, мы на тысячу палаток брусьев вытащим».
По узкой тропе они подобрались к колючей проволоке, за ней штабелями лежал строительный материал. Страдающий без шинели часовой крутился тут же, разбрасывая носками ботинок мелкие камешки.
«Надо его отвлечь», — прошептал Горов. Он взял Мельника за плечо: «Отойди подальше и пошурши чем-нибудь. На пулю не нарвись». Мельник на четвереньках полез в темноту. Вскоре послышались шорохи и позвякивания. Часовой замер, передернул затвор и побежал на звук.
Горов штык-ножом проделал в колючке довольно широкий проход, и они принялись вытаскивать свежие, по-лесному пахнущие доски.
Звонкий выстрел щелкнул в темноте.
«Ходу!» — шепнул Горов.
Доски при беге раскачивались и хлопали по плечам. Митя слышал за спиной сиплое дыхание Маляева, длинные доски несли по двое, тот бежал неровно, спотыкался, не выдерживая темпа. Митя выругался, но это мало помогло.
Мельник догнал их уже около палаток, был весь в поту и, захлебываясь, рассказывал, как чиркнуло прямо над головой, в двух миллиметрах. Поделили ворованное, и Горов, довольный удачной вылазкой, разрешил всем спать, сказал, что он будет гулять до утра и присмотрит за палаткой.
Остывшие постели казались неприятно влажными. Митя натянул на нос кончик простыни и стал уговаривать себя заснуть, но сон не шел, сердце все никак не могло успокоиться, шумно толкалось в грудь. Он думал о матери.
Уже мулла затянул свою молитву, уже зашуршали по дорожкам между палатками утренние нетвердые шаги, а Митя все ворочался с боку на бок, мучаясь воспоминаниями.
Вчетвером, тяжело пыхтя, они таскали на машину ящики с боеприпасами. Митя работал в паре с Ферганой, тот злился, что взводный его «припахал», и все шипел как горячая сковородка (при лейтенанте не больно-то пошлангуешь). Митя улыбнулся про себя, видя, как Фергана злится.
На склады выехали рано утром, после обеда обещали строевой смотр с генералом из штаба армии, поэтому-то взводный и торопился. За колючкой в раскаленных железных контейнерах хранились боеприпасы, рядом с контейнерами плавились часовые. Они смотрели на происходящее красными невыспавшимися глазами, заплывающими потом, и хотели только одного — чтобы их поскорей сменили.
Глядя на них, Митя вспомнил о ночной вылазке и поежился. Он представил себе, как душманы проделывают дыру в проволоке, режут часовых и чистят склады. В животе от этого стало неприятно жарко, а еще неприятней было то, что он знал, как это делается.
— Шлем, не спи, грузи, давай! — прошипел Фергана над ухом.
Загрузили ящики и поехали по окраине Кабула в полк. Ехали быстро, оставляя за собой плотную пылевую завесу. На ухабах ящики прыгали по кузову, и они прыгали вместе с ящиками, набивая синяки.
После обеда все суетились и бегали, как в немом кино, — получали сухпай: кроме каш и тушенки, в коробках был еще яблочный сок в жестянках. Сок они тут же высосали, проколов в банках дырочки. Взялись было за тушенку, но Горов шуганул их, велел укладывать вещмешки. Вещмешки так вещмешки! Сухпай на пятеро суток, тридцать пачек патронов (пачки бумажные и тут же рвутся), мыльнопузырные принадлежности. Оказалось слишком тяжело, да и банки упирались в спину.
Не успели собрать вещмешки, прибежал взводный и приказал строиться на плацу в бронежилетах. Молодых, естественно, «вежливо» поставили в первую шеренгу, на глаза начальству.
Над городом плыл видимый зной; распластанный, высунув разноцветные языки занавесей, город издавал звуки, похожие на настройку инструментов в оркестре: доносились гудки автомобилей, детский плач, яростная ругань. Все звуки делались видимыми и повисали над городом, как ноты.
Мокли спины, переминались тысячи ног в ботинках, сзади кто-то курил, распространяя приторную духоту.
— Идут! Идут! — донеслось со всех сторон. Полк подтянулся и замер. Оркестр яростно загремел маршем. Митя представлял всех генералов маленькими и толстыми, а этот был худой и высокий, двигался как журавль, высоко выбрасывая ноги.
Он приказал выложить содержимое вещмешков и пошел вдоль строя. Одного солдата, из молодых, он попросил снять ботинок. На ноге не было носка, и командир полка, шедший на полшага сзади, покраснел и
