себя сами разберемся!
– Димон, да ладно ты со своей политикой! – вмешался Санек. – Пацан приехал Россию посмотреть, а ты его грузишь.
– Не, это я понимаю, историческая родина, березы там, осины. Но ты все равно мне объясни: вот зачем вы к нам присылаете этих… ну, ходят в черных костюмах, сами молодые, сопливые, а у каждого бирка – старейшина, блин! Мы с ребятами раз сидим на остановке, пиво пьем, они подходят – мол, пригласи нас домой, мы тебе про семейные ценности расскажем. Я говорю: «Давайте! Водки сколько брать?». А они, глянь-ка, не пьют. Так чего с ними разговаривать? Ты-то парень, видать, нормальный, и выпить можешь, когда надо. А эти просто дурдом на выезде!
– Это, наверное, мормоны. Они ездят во все страны, не только в Россию. У них считается, что…
– Не знаю, мореманы они там или кто, – перебил Димон, – но только я им так сказал: «Парни, не надо! Наша вера – высшая!».
Мы же христиане, а не католики какие-нибудь. Ты сходи в церкву, сходи, хоть бы у нас в райцентре, послушай, как поют! А у вас чего? Пляшут в храме, дрыгаются. Папа ваш Римский везде насажал одних пи…
– Димон, ну ты чё? – умоляющим тоном перебил его Санек. – Кончай, что ли!
– Ну, извини, конечно, если я чего не так… – вдруг смутился Димон.
– Может, еще по одной, за десантуру?
Они выпили еще по одной. Димона вдруг осенило:
– Давай, что ли, споем!
– Какой петь, Димон, ночь, все спят уже! – вытаращив глаза, возразил клевавший носом Санек.
– А мы потихоньку. Ты, Жор, какую по-русски знаешь? Джордан задумался, наморщив лоб.
– Я знаю «Славное море священный Байкал».
– Ну, вот и давай.
Тихо, почти шепотом, завели они песню о вечном сибирском страннике, который спит себе незаметно в сердце любого русского, где бы тот ни нашел себе пристанище, и лишь иногда, после стакана-двух в теплой компании, он просыпается, и вот уже кажется, что и подпивший топ-менеджер международной корпорации, и щекастый чиновник, ослабивший яркий галстук, чтобы расстегнуть тугой воротничок белой сорочки, и раскрасневшийся бравый патриот-подполковник – все они вот-вот подхватят свои латаные котомки и побредут босиком неведомыми тропами к великому озеру, за которым лежит благодатная святая земля, не знающая ни лжи, ни злобы, ни нужды. Но наутро очнутся они все теми же подневольными служивыми, а о вчерашнем баргузине напомнит лишь дрянной вкус во рту, да кислый запах перегара.
Санек заснул с открытым ртом, прислонившись виском к выступающему из купейной стенки ночнику. На губе его повисла слюнка, как бывает у малышей, да и сам он походил на вихрастого мальчишку, набегавшегося за день и прикорнувшего у печки с зажатой в горсти горбушкой душистого деревенского хлеба.
Окончив песню, они выпили еще по чуть-чуть, похлопали друг друга по плечу и расстались. Джордан вернулся в свое купе. Вера спала, отвернувшись лицом к стене. На оконном стекле пониже опущенной шторы бесшумно растекались косо летящие навстречу поезду мелкие капли дождя, подсвечиваемые желтыми огоньками проплывающих мимо станционных построек, да месяц иногда все же проглядывал сквозь мохнатые облака, делясь с ночью своим фальшивым серебром.
Джордан улегся на свою койку и попытался уснуть, но не смог. То ли так действовал алкоголь, то ли что-то в глупых вроде бы рассуждениях Димона зацепило за душу и не давало успокоиться. Он чувствовал себя немного виноватым, что не смог доступно объяснить неграмотному парню, что такое для него Америка, и что Россия. Будь его собеседником человек с университетским образованием, ему, наверное, было бы легче подобрать слова. Но, кроме слов, у простого русского мужика была совсем другая, своя внутренняя правда, и самое досадное было в том, что какая-то часть Джордана разделяла эту правду и соглашалась с ней, несмотря на всю нелепость обид и недоразумений, из которых она складывалась.
7. Москва, 20–21 июня
Меня не будет огорчать множество погибших: ведь это те самые,
которые теперь уже уподоблены пару и приравнены к огню и дыму.
Вот они вспыхнули, запылали и погасли.
Проворочавшись около часа, Джордан поднялся и вышел из купе. Еще не рассвело, но на быстро пролетающих за окном подмосковных полустанках народ уже спешил на ранние электрички, чтобы успеть в город на работу. Мужчины в черных и серых куртках и кепках, женщины в плащах, с зонтами и большими сумками – все двигались сквозь тонкую сетку моросящего дождя к мокрым бетонным платформам станций. Поезд проносился мимо них без остановок, лишь иногда сообщая о своем приближении сиплым простуженным свистом.
Джордан приоткрыл окно. Белая занавесочка затрепетала от порыва влажного прохладного ветра, принесшего с собой тот особый, не похожий ни на какой другой, железнодорожный запах сырой угольной пыли, который сразу проникает в легкие, перша в горле и надолго оседая в ноздрях, и даже через день-два после приезда внезапно рождает необыкновенно яркое воспоминание то о путающейся в ногах бордово- зеленой дорожке в узком коридоре вагона, то о звякающем о массивный подстаканник тонком стакане с обжигающим кипятком, когда несешь его, вытянув вперед руку, чтобы не ошпариться, если тебя качнет вдруг на стыке рельсов, то о надоевшей скомканной подушке, на которой не знаешь, как пристроить голову, чтобы дочитать, наконец, неудачно выбранную в дорогу книжку…
Сонные и растрепанные, начали торопливо пробираться в туалет пассажиры. Они выходили из своих купе, выстраивались в очередь со смятыми поездными полотенцами и разноцветными зубными щетками в руках, стояли, не глядя друг на друга, кто лицом к окну, кто опершись спиной об узкий дубовый подоконник.
Вернувшись в купе, Джордан обнаружил, что Вера уже оделась, собрала в сумку вещи и, усевшись нога на ногу, увлеченно красила кроваво-красной помадой губы, вытянув их трубочкой перед зеркальцем и поворачивая голову влево-вправо.
– Бутерброды, – смешно сказала она сквозь выпяченные губы, кивнув головой на покрытый бумажными салфетками столик с порезанной булкой, сыром и ветчиной.
Дверь вдруг резко отъехала, и в купе, пошатываясь, протиснулся Димон в тренировочных штанах и полосатой майке, открывавшей мускулистые плечи с красочными десантными татуировками.
– Хеллоу, земеля! – с широкой улыбкой протянул он, сверкнув золотом зубов. – Может, по пятьдесят грамм на посошок? – Тут он, наконец, заметил Веру, смотревшую на него с нескрываемым изумлением, поклонился, попятившись назад, пробормотал: «Здрас-с-сьте» и исчез, тихонько закрыв за собой дверь. Вера озадаченно перевела взгляд на Джордана, но промолчала.
Джордан пожал плечами, сделав гримасу «ничего не понимаю», и тоже промолчал.
На Белорусский прибыли точно по расписанию. Застегивая куртку, Джордан взглянул через окно на перрон. Несмотря на ранний час, народу было полно. На соседний путь только что прибыл брестский поезд, и пассажиры с чемоданами и какими-то огромными тюками уже заполонили всю платформу, мешая встречающим подойти к вагонам. Полька-учительница вместе с детьми уже стояла у выхода, раскланиваясь со всеми пассажирами.
Джордан заметил на перроне Игоря с Валерием, пробивавшихся сквозь толпу. Наконец проводница открыла дверь, опустила подножку, и люди начали выходить. Джордан спустился первым и протянул руку Вере. Та легко спрыгнула с подножки, и они, держась за руки, отошли чуть в сторону, пропуская других пассажиров. Фээсбэшники были уже в двух шагах, когда взгляд Джордана, рассматривавшего салатно- зеленое здание вокзала, увенчанное почти кремлевскими башнями, остановило что-то, подавшее в мозг сигнал тревоги. На ступеньках, ведущих в кассовый зал, стояла девушка, подошедшая к нему на похоронах отца Димитрия. Она что-то кричала, показывая пальцем на них с Верой. Проследив за ее взглядом, Джордан увидел парня, который встретился ему на лестнице в доме у священника. Парень доставал из-под куртки пистолет. Джордан бросил сумку и резко толкнул Веру, так что та упала на перрон.
Когда прозвучал первый выстрел, Валерий был уже рядом. Прикрыв грудью Джордана, он стал теснить его назад к вагону, а отставший Игорь, выхватив оружие, пытался поймать стрелявшего на прицел. Прогремел второй выстрел, и стоявшая позади проводница, охнув, упала прямо на Джордана. Игорь начал
