рассказывала о творческом развитии дочери, ей шесть лет, она уже поет и танцует в «Непоседах», на днях солировала, исполнила явный шлягер с ключевыми словами: «Хорошо б мой дружок Сережа подарил мне 'Мерседес'!», запись пойдет в эфир. «Талантливый ребенок! - зашумели слушательницы. - И про жизнь правильно понимает!»
При этом их гвалте к Соломатину подошел Банкир, муж Тиши, взял Соломатина за пуговицу и предложил отойти. Банкир (Тиша отчего-то окликала его Гастоном, другие называли его Григорием Ивановичем) был тощий, длинношеий очкарик, истинный «ботаник», из-за чего, наверняка, еще в школе натерпелся издевок, оброс комплексами и теперь пыжился, пытаясь выказать себя настоящим мужиком и плейбоем (помимо Гастона он заслужил у Тиши и ласковое - «мой кролик», особенно часто звучавшее в перетрепах с приятельницами). Было ему за сорок, а в компании Тиши он сам себе казался двадцатилетним. Сейчас правой рукой он держал бокал с коньяком, пальцами же левой все еще теребил пуговицу Соломатина.
– Соломатин, - сказал Банкир. - Ты масон?
Соломатин застыл лотовой женой.
– С чего это вы, - сумел, наконец, произнести Соломатин, - Григорий Иванович?
– Ты же каменщик, а допущен сюда, - сказал Банкир, и стало понятно, что он наклюкался. - А они, вольные каменщики, не из тех, что кладут кирпичи. Следовательно, ты…
– Я не каменщик, - сказал Соломатин. - Я слесарь-водопроводчик. Сантехник.
– Ну тем более! - настоящим мужиком Банкир плеснул в глотку коньяк. - Значит - ты вольный водопроводчик! Это похлеще вольного каменщика.
– Вы несете какую-то чушь, Григорий Иванович! - сердито сказал Соломатин.
– Я - чушь? - возмутился Банкир и губы капризно выпятил. Но потом, видимо, что-то сообразил. - Ну да, конечно… Вы же не должны открывать себя… А я все хотел увидеть, как вы приветствуете друг друга… Но впрочем, помолчим…
Он пошатнулся, и Соломатину пришлось поддерживать его.
– Вам, Григорий Иванович, - сказал Соломатин, - следовало бы посидеть где-нибудь…
– Под пальмами, - согласился Банкир, - и чтоб зулус стоял с опахалом, и чтоб зулуска ублажала… Веди меня, вольный водопроводчик, под пальмы к столикам… Погоди, это ведь я должен отвести тебя к веселой вдове… Я обещал… Она просила познакомить…
Веселой вдовой оказалась Татьяна Игоревна Баскакова, она же Мадам Рухлядь, она же будущая Мадам Лососевых пород.
Банкир произвел обещанное знакомство. Татьяна Игоревна протянула Соломатину руку ладонью вниз, и стало быть, ему пришлось целовать даме ручку.
– Ну вот, Танечка, - сказал Банкир, - а он, оказывается, не вольный каменщик, а значением выше - вольный слесарь-водопроводчик!
– При чем тут каменщик или водопроводчик? - удивилась Баскакова.
– Ах, ну да, - спохватился Тишин муж, - это же не ты просила узнать… Это кто-то другой… Дай Бог память! Это Бубнов!
И Банкир, шлепнув ладошкой по лбу, а потом и будто бы в почтении приподняв цилиндр, удалился на поиски Бубнова. «Трости ему не хватает…» - подумал Соломатин.
Два степенных господина средних лет, сидевших с Баскаковой, сейчас же вспомнили о неотложных делах и по этим делам убыли.
– Я очень рада, что наконец познакомилась с вами, Андрей Антонович, - сказала Баскакова. - А вы?
– И я рад, - неуверенно кивнул Соломатин. - Зовите меня Андреем.
– И я для вас Таня, - улыбнулась Баскакова.
Пребывала она на вечеринке в пожалуй легком для зимы светло-синем платье из тонкой полупрозрачной ткани, название которой Соломатин не знал (муслина, подсказывает автор, муслина), располосанной линиями золотистых блесток. Нынешнее платье и прическа Тани (ага, уже Тани) напомнили Соломатину женщин из американских фильмов, с удовольствием и лихостью танцующих чарльстон. И надо сказать, что вблизи она выглядела куда моложе своих лет, а серые глаза ее были сегодня глазами восторженной курсистки. Угадывалась в ней женщина крепкая («упругая», пришло в голову Соломатину), посетительница тренировочных залов, бассейнов и саун, а полу прозрачность ткани давала возможность понять, что и тело ее хорошо. Драгоценности ее были помещены нынче на длинных пальцах Татьяны, кольца и перстни, по три - на каждой руке. И одного из ее перстней хватило бы на покупку квартиры с дорическими колоннами. Баскакова, оценив движение глаз Соломатина, сказала:
– Андрюша, вас заинтересовали мои игрушки? Это действительно работы настоящих мастеров. Их стоит разглядеть.
И Баскакова, сдвинув клубную посуду к вазе с цветами, положила на столик руки.
– Пододвиньтесь поближе. Вот… И руку протяните, ощутите тепло и холод камней…
Но как только пальцы Соломатина коснулись перстня Баскаковой, правая ладонь меховщицы накрыла его пальцы, сначала замерла на них, а потом принялась их гладить.
И случилось перетекание токов женщины в светло-синем платье с серыми глазами восторженной курсистки и его, Соломатина. Они молчали минуты две, а то и все пять. Да и о чем было говорить? Соломатин сидел взволнованный, глупо-растерянный, ощущал напряжение в брюках, отчего егозил, словно бы стараясь от напряжения плоти избавиться, думал: «А ведь Васечка Коромыслов не из-за одних лишь дорических колонн и дома под соснами столько лет был у нее на привязи». И повторял про себя: «Забавно. Забавно. Забавная получается история…»
При этих его мыслях Баскакова произнесла:
– Андрюша, за вами, кажется, пришла ваша спутница…
Соломатин обернулся. Метрах в пяти от их столика стояла Елизавета. Глаза ее были сердитые.
– Извините, Татьяна Игоревна, - пробормотал Соломатин, - будет случай, продолжим с вами разговор…
Уже в коридоре Соломатин заспешил:
– Лизанька, я тебе все объясню…
– А что тут объяснять? Ты, Соломатин, заигрался. Конечно, лучше синица, чем журавль. Но кто здесь журавль, кто синица и кто жар-птица? Впрочем, неважно…
– Лизанька, я объясню… Это Банкир, Тишин муж, его дела… Я сейчас сбегаю в туалет, приспичило… Подожди меня… Я все объясню…
Он суетился. Он был жалок. Это он-то, самодержавный Соломатин! Такого с ним не случалось давно. Особенно в отношениях с Елизаветой. Но в посещении туалета и впрямь возникла потребность. Хотя бы для того, чтобы вымыть руки, имевшие соприкосновение с перстнями, кольцами и ладонью Хозяйки Пушной горы. Но что он такого учудил? Отчего он посчитал себя виноватым перед Елизаветой? Что бы ни случилось, а случиться может всякое, Лизанька есть и останется его единственной любовью, пусть и второй в жизни, но сейчас - единственной, он без нее не может, без нее ему будет плохо… Но ситуация-то на самом деле складывается причудливо-забавная…
Клуб гордился своими туалетами. Не хуже, чем в Большом театре. Другое дело, - гордился ли Большой театр своими туалетами? Ну да ладно… Картина в туалете для Соломатина была привычная. Два телохранителя с мобильниками в руках стояли в почетном карауле при одной из очистительных кабин. Видимо, у некоей вип-персоны возникли трудности в общениях с природой. Два джентльмена сыпали на иноземные бумажки с портретом Франклина белый порошок и потом порошок этот втягивали в ноздри. Раздвинув галдящих шалопаев из числа чьих-нибудь сынков, в туалет ворвался Банкир, Тишин муж, с девицей под руку, доволок ее до кабинки, защелкнул дверцу. Минуты через три девица освободилась, оставив Тишиного мужа в раздумьях, у зеркала справа от Соломатина вымыла подбородок, достала из сумочки помаду, привела в порядок губы и не спеша, цокая шпильками по выложенному плиткой полу, удалилась из туалета. Соломатин стоял, курил и повторял про себя: «Забавная история, забавная… А что Папик? Что же мне вечно жить под Папиком?» И тут на его плечо легла чья-то тяжелая рука.
– Привет, Оценщик, - услышал Соломатин.
Он обернулся. Перед ним стоял официант-комод, во фраке и бабочке, но без подноса, и кому-то в туалете могло показаться, что это и не официант вовсе, а значительное лицо.
– Не имею нужды разговаривать с вами, - надменно сказал Соломатин. - И времени у меня нет.
