– Ба! Ба! Ба! - осклабился Сальвадор («Именно осклабился», - подумал Соломатин, хотя и не помнил точно смысла этого слова. Зубы у Сальвадора были, как у Кларка Гейбла, а ведь долго ходил щербатым, может, исполнителя отправляли в Голливуд с целью облагораживания?). - Экий ты, Оценщик, нынче барин, часики, запонки, булавка. А ведь совсем недавно шлялся в грязном ватнике.
– Все! Хватит! - Соломатин сбросил руку официанта со своего плеча.
– С какой брезгливостью ты на меня смотришь! - рассмеялся Сальвадор-Ловчев, а глаза его были злыми. - Будто нет на тебе крови!
– Какой крови? - вздрогнул Соломатин.
– Олёны Павлыш, любови твоей безразмерной!
– При чем тут Олёна! - растерялся Соломатин. - При чем тут я?… Я тут ни при чем!
– При чем! - сказал Ловчев. - И сам знаешь, что при чем. Тебя просили вызнать у Олёны, где хранятся не принадлежавшие ей вещицы, или хотя бы объяснить ей серьезность ее положения, чтоб сама во всем призналась. Ты этого не сделал. А если бы выполнил с толком наше поручение, она и теперь была бы жива. Но ты, видно, и сам желал, чтобы она исчезла из твоей жизни. Надоела. Стало быть, и на тебе ее кровь.
– Чушь! Вранье! - нервно и быстро произносил слова Соломатин. - Ты же говорил, что шеф твой стал набожным, боится нарушить заповеди, а одна из них: не убий.
– Он-то, может, и стал набожным или ведет себя, как набожный, - сказал Ловчев, - но держит при себе людей, какие греха не боятся. Тебя посылали к Олёне чуть ли не с оливковой ветвью. А ты уклонился.
– Он же велел не трогать ее…
– Ее бы и не тронули. Но эта дура заартачилась, будто какая-то княжна Тараканова, ничего не открыла, разозлила, наоскорбляла всех, ну и… А шефу и теперь необходимы серьги Тутомлиной… Может, ты, Оценщик, знаешь, где они?
– Не знаю, - сказал Соломатин.
– А если ты врешь? Помнишь скамейку на Тверском бульваре? Помнишь скамейку из первой серии фильма с Жегловым и Шараповым? До тебя здесь нет никому дела. Сейчас я прислоню тебя к стене, обниму тебя, как брата двоюродного из Пензы, и отойду от тебя, а ты тихонечко сползешь по стене, и проходящие мимо тебя будут думать: «До чего допился, скотина!»
– Погоди, - пробормотал Соломатин, - погоди, Сальвадор…
– А чего годить-то? Говори, Оценщик, где серьги Тутомлиной?
– Не знаю… Я и вправду не знаю… Спросите у Антиквара…
– Уже спрашивали, - и Сальвадор неожиданно рассмеялся. - Ладно. Забздел уж совсем, небось. И где же твои высокомерие и брезгливость? А, Оценщик? Но я сегодня добрый. И не велено тебя трогать. И знаешь почему?
– Почему?…
– А потому, что ты теперь - не Оценщик, а - Меховщик. Меховщиком ты шефу и пригодишься!
– Дудки! - резко сказал Соломатин. Он успокаивался. Он обо всем расскажет Елизавете, Мадам Рухлядь выпадет из их жизни в осадок, а Папику вряд ли понравятся каверзы набожного теперь Суслопарова.
– Не хорохорься! - смех Сальвадора-Ловчева стал совершенно омерзительным. - Знаю, о чем ты сейчас думаешь. О заступнике. И напрасно. Тебе ведь еще неизвестно, кто у вас Папик. То-то и оно!… И кровь Олёнина на тебе, Меховщик!
Нет, надо было бежать от туалетного кошмара, от этого омерзительного смеха, от злодейских глаз осуществителя будто бы придавленных грешных мыслей подлеца Суслопарова. Соломатин и бежал, врезался в тусовочную толпу с намерением отыскать Елизавету, но был остановлен Тишей, женой Банкира. «Соломатин, - сказала Тиша, - мой кролик куда-то пропал. Ты не видел его?» «Нет, - сказал Соломатин. - Не видел. А где Лиза?» «Лиза уехала, - Тиша словно бы удивилась вопросу Соломатина. - Она устала. Сказала, что у тебя тут дела, и ты остаешься. А-а! Вот и мой кролик объявился!»
Значит, вот как. Обиделась, значит, Елизавета. Может, оно и к лучшему.
Все же решил позвонить из дома Елизавете. Но раздумал.
Удивился тому, что трезв. Вроде бы держал сегодня в руке и рюмки, и бокалы. И ко рту их подносил. Бара в доме Соломатин не имел. Но бутылка водки и три банки «Старого мельника» в холодильнике у него стояли. Пиву Соломатин в соучастии отказал, а граненый стакан водкой заполнил. И шарахнул его с выдохом, как и полагалось водопроводчику. Закусил бутербродам с плавленым финским сыром. Но и теперь желание звонить Елизавете, каяться и оправдываться, не возникло. «Нет, в моих чувствах к Лизаньке ничего не изменилось, и она меня поймет, - убеждал себя Соломатин. - Она во вселенной - для меня одна, и иного не будет… А Баскакова, Мадам Рухлядь… Она - на скамье запасных. Она - запасной вариант… очень заманчивый, но запасной… Ведь на самом деле, неизвестно, кто такой Папик, и неизвестно, какая блажь и в какие сроки придет ему в голову… А с запасным-то вариантом и Лизанька останется в мехах и шелках…»
Последнее соображение показалось ему совершеннейшей глупостью. При этом он, будто бы в испуге, обернулся и взглянул на кактус. Нет, кактус стоял на подоконнике смирный, не тянул к нему лапы, не бряцал назидательно иголками-гвоздями.
«А с Суслопаровым и бойцом Сальвадором мы разберемся!» - заверил себя Соломатин. И плеснул в граненый стакан еще граммов сто пятьдесят.
Ему захотелось сейчас же отыскать презент Павла Степановича Каморзина, шкатулку или футляр из среднекисловского подвала. «Там же кинжал Шарлоты Корде и револьвер Гаврилы Принципа!» - дергались мысли. «Нет, ни в коем разе! Если захотелось отыскать, значит, вещь не отыщется!» - осадил себя Соломатин.
Впрочем, ему и осаживать себя не было нужды. Кое-как он стянул с себя рубашку и брюки, сбросил ботинки и рухнул на диван.
Тут же к нему явился лохматый губошлеп и уродец Дью, стал теребить его и требовать: «Сделай Дью! Ты сделал Дью? Сделай Дью!» Соломатин оттолкнул губошлепа, но понял, что это и никакой не Дью, шнырявший некогда с глупостями на приеме в Столешниковом переулке, а официант-комод во фраке и при бабочке, в левой руке его была заточка, и он рычал: «Где серьги графини Тутомлиной и камея Гонзаго?» «Какая камея Гонзаго? Она в Эрмитаже! - возмущался Соломатин. - А серьги… Они в чреве кита, не знаю только какого… Одного из двадцати семи… Поймайте двадцать семь китов, и у них серьги Тутомлиной… Спросите у Антиквара… Наймите чукчей с гарпунами!…» «Чукчи живут в Лондоне и играют в футбол! - орал официант-комод и тыкал заточкой Соломатину в бок. - А ты в Москве и на тебе Олёнина кровь, и ты будешь у нас Меховщик!» «Никогда! И ни за что! И нет на мне ее крови!» - протестовал Соломатин. «Как же нет! Иди и руки ототри пемзой! И будешь ты у нас Меховщик! Ты не святой Антоний, и это искушение ты заглотишь!» - официант-комод расхохотался, предъявив зубы от Кларка Гейбла. «Он не святой Антоний!» - откуда-то выскочил Ардальон Полосухин в шутовском колпаке с серебряными бубенчиками и в длиннющих туфлях- пигашах. Загнутым носком правого пигаша он угостил официанта под зад, и тот, взвизгнув, отлетел. «Да, Соломатин, ты не святой Антоний, - восклицал Полосухин, припрыгивая при этом. - Не Антоний ты! От многих искушений ты увиливал. Но не от всех. И от этого не увильнешь. Да и не надо увиливать! Ни тебе! Ни нам! А расписочки твои при мне. Вот они! Вот они!» И Полосухин, приплясывая, принялся совать бумажки Соломатину под нос. «В Камергерском ты их подписывал! В Камергерском!» За спиной Полосухина возникло нечто шарообразное, серовато-бурое, впрочем, поначалу шарообразное стало менять формы и разрастаться, то это был пузырь размером с телефонную будку, то овалы пузыря заменяли гранями, и пузырь стал кривым ромбом, но не застывшим, а будто распираемым энергиями изнутри, бока его колыхались, дергались, испускали синевато-белые лучи и струи дыма, теперь это был огромный мешок, способный передвигаться и плавать в воздухе. Ардальон Полосухин исчез, то ли был вытеснен мешком в иные пространства, то ли, напротив, его втянуло в недра серовато-бурого монстра. Монстр-мешок оказался и говорящим, голоса исходили из него разные, то он басил дьяконом, то причитал истеричной бабой. Звуки его клокотали и никак не могли собраться в смысловые сочетания. «Да это же Папик! - сообразил Соломатин, и ужасаясь, и радуясь. - Это же наш Папик! Он неизвестно кто. И неизвестно что. И неизвестно зачем!» С этим он и заснул.
Утром Соломатин выразил себе благодарность. Три банки «Старого мельника», не допущенные им вчера в компанию к белому напитку, дали облегчение. Оставались в бутыли граммов сто пятьдесят «Гжелки», но
