– Докладывай, – решительно заявил Питсбург. – Это уже ничего не изменит…
– Сейчас надо выискивать поворотные камни, чтобы не колотить в стены на манер Древесновой.
– Древесновой? – насторожился Питсбург. – Не той ли, на которую поставили?
– Не знаю, кто на кого и зачем ставил, – сказал Ковригин. – А только девушка эта, в слезах, – Древеснова.
– А не ты ли на неё и ставил?
– Меня уверяют, что я на кого-то поставил, – сказал Ковригин.
– Тогда другое дело! – быстро произнёс Питсбург, а в глазах его был испуг. – Тогда надо отсюда убираться. Кабы мне объявили заранее, я бы на эту мудню и за миллион не подписался. Быстро пошли отыскивать ходы.
И ведь отыскали.
Обидным и несомненно подозрительным показалось Ковригину то обстоятельство, что поворотный камень, размером с ластик третьеклассника, освободил проём в комнату, расположенную на первом этаже северо-восточной, с колпаком, башни замка. Именно в этой башне после приёма в Рыцарском зале были определены на ночлег и сам он, Ковригин, и Хмелёва (над ним), и Натали Свиридова, и театральные люди, среди них – Ярославцева и Древеснова (на первом этаже). В комнате одной из них Ковригин с Питсбургом теперь и оказались.
– Вот вам и пленница, Мстислав Федорович, – минут через десять в штабе поиска Ковригин представил Острецову осевшую тут же на пол и прижавшуюся к стене Древеснову. – Жива и на вид не голодная.
– Древеснова! – воскликнул Острецов чуть ли не в ужасе. – Эта как сюда попала?
Древеснова, плечами, спиной, готова была вмяться в камни, слов не произносила, мычала, мотала головой.
– А где Хмелёва? – кричал Острецов.
Мычание – в ответ.
– Прасковья! Будь благоразумна! Говори, где Хмелёва?
Опять мычание. И дрожь пленницы. Чуть ли не спазмы…
– Мстислав Фёдорович, – осторожно сказал Ковригин. – Разумных слов мы от неё сейчас не услышим. Самоё время показать её врачам. Понятно, каким…
– Вы правы, – сказал Острецов, остывая. – Афанасий! Если надо, отправляйте её в Синежтур.
– Я пойду, – робко заявил Питсбург. – Где тут моя хата? Буду ждать полного расчёта…
– Афанасий распорядится, – сказал Острецов. – И отправит куда положено… И вам, Александр Андреевич, будет выплачен посильный гонорар. Или вывод, как говорили во времена Великой Екатерины…
– Ни о каких гонорарах уговора не было, – решительно произнёс Ковригин, – и если вы полагаете, что я согласился участвовать в поисках Хмелёвой ради денег, вы не угадали сущность моей натуры.
Скверно вышло, пафосно, высокомерно даже, но не было в произнесённых Ковригиным словах вранья.
– Ну да, вы ведь совершали рыцарское деяние, – сказал Острецов и будто бы усмехнулся.
– Мстислав Фёдорович, – сказал Ковригин. – Отправьте меня в «Слоистый малахит». Мне нужно отоспаться. Или хотя бы отлежаться. Нелегко оказываться в чужих душах и историях. Отлежусь, схожу в музей, к подносам, и отправлюсь в Москву. В моём пребывании в Синежтуре и в Журине нет нужды.
– Как скажете, – кивнул Острецов. И тут же будто бы оценил свои слова секундной давности: – Извините, Александр Андреевич, был некорректен, я и сам прилагал старания именно ради спасения Хмелёвой. Откуда здесь образовалась Древеснова – пока понятия нет. Но разберёмся. Думаю, что нам с вами удастся ещё переговорить. Надеюсь на это.
По тротуару перед «Слоистым малахитом» куда-то волоклась публика. Ясно, что не в осиротевший театр. Или Хмелёва вернулась? Но если бы вернулась, хотя бы и только что, Антонова и Ангелина узнали бы сразу. И вдруг в толкотне возле входа в гостиницу Ковригин заметил родственничка своего, Прохорова, архитектора, прогуливающегося с дарлинг Ирэн. «Привиделось», – посчитал Ковригин. Впрочем, не исключалось, что доводка изделия оригинальных форм происходила именно в Синежтуре, известном своими мастерами и художниками, и Прохоров с сотрудниками был призван сюда, имея возможность привидеться Ковригину. Впечатлений сегодняшнего дня ему хватало, а потому Ковригин не стал разбираться, привиделось или не привиделось, а поспешил к себе в номер, постояв в секундных колебаниях перед дверьми ресторана. Вспомнилась тут же компания звезд театра и кино во главе с Натали Свиридовой, и аппетит Ковригина тут же сменился изжогой.
Валялся на кровати, заснуть не мог. Лезли в голову соображения о том, что случилось в Журинском замке и зачем он, Ковригин, понадобился Острецову в деле, какое Острецов мог уладить сам. Разыграно ли было представление со звуковыми эффектами, или же Острецов и впрямь уверил себя в том, что в камнях замка страдает Хмелёва, неизвестно кем туда определённая? Но всё-таки зачем Острецову он-то, Ковригин? Проверить, не причастен ли к некоему заговору злыдней и не подскажет ли, оговоркой или действием каким, где нынче прячется Хмелёва и что затевает? И ещё. Даже если ситуация с Хмелёвой Острецову была ясна, с помощью Ковригина, его якобы способностей и тетрадок его отца, можно было разузнать о тайнах дворца нечто такое, что мучило Острецова и казалось ему чрезвычайно важным, но будто не подлежало открытию. Или снятия печати. И вот теперь, видно, открылось. Ковригин вспоминал, как загорелись глаза опечаленного было Острецова при известии о чуть ли не бунте Питсбурга, пожелавшего не уходить с места, где нутро его почуяло. И от сведений о системе зеркал. Тут, казалось, мгновенно были забыты всякие Хмелёвы и Древесновы. «Вот ведь втемяшилось чудаку! – подумал Ковригин. – Какие печати тайны я могу снять? Ну, может, в случае с отцом нечто сошлось… Да и то при подсказках его памяти, сюжетов его игр в клады и его чертежей…» Тут губы Ковригина снова растянула зевота, он повернулся лицом к стене и задремал.
Разбудили его вспыхнувшая люстра и цокот тонких и высоких каблуков. Ковригин поднял голову и увидел над собой Свиридову.
– Какие мы невоспитанные! – заявила Свиридова. – На чистой свежей постели – и в грязных ботинках. – Чего тебе надо? – то ли испуганно, то ли угрожающе произнёс Ковригин.
Он посмотрел на ноги. Грязных ботинок на них не было. Ботинки, чистые, стояли на коврике. Стало быть, Свиридова ему приснилась. Он закрыл глаза.
– Надо – оттрепать тебя за уши.
Крепкие пальцы взяли в полон левое ухо Ковригина и начали если не крутить его, то хотя бы мять, вызывая протестующее рычание наказуемого, потом пальцы стали мягкими, нежными и ласково прогулялись по лицу Ковригина. Прогулка эта не отменила рычание Ковригина. Он привстал на локтях, повторил:
– Что тебе надо?
– Это уже грубо, – сказала Свиридова, отвела руки от лица Ковригина. – Я не ожидала от тебя такого к себе отношения…
– Хорошо хоть, ты посетила меня нынче не в халате… – Я держала тебя за более интеллигентного человека, – глаза Свиридовой повлажнели. – Поговорила с Дувакиным, бросилась в Синежтур, а ты…
Замолчала. Не сообщила, почему она бросилась в Синежтур после разговора с Дувакиным и зачем. Произнесла уже строго, деловой женщиной:
– Ну и как, спас ты свою Хмелёву?
– Спас! – прорычал Ковригин.
Ему бы успокоиться, оценить и принять ласку рук женщины, а он будто бы оборонялся, ощетинился противотанковыми ежами, понимал, что он не прав, но от этого ещё более и более сердился на себя и на женщину, оправдывая себя боязнью уступить ей, её временной блажи, уверял её в лицемерии или хотя бы в лицедействе, неизвестно чему сегодня служащем. А потому он в целях самозащиты и рычал на неё. И главное – чего она действительно вломилась к нему, в его самодержавье, а может, и в его сон? Из сна-то её следовало гнать немедленно!
Ковригин закрыл глаза. Снова повернулся к стене лицом.
– Очень учтиво, – сказала Свиридова. – Ну, и как Хмелёва?
– Здорова, бодра, выучила новую роль, – пробормотал Ковригин.
– Рада и за тебя, и за неё, – сказала Свиридова. Потом добавила, уже по-домашнему, по-бабьи: – Было опасно, да, Сашенька? Пётр Дмитриевич очень беспокоился за тебя, мол, в опасную затею ты ввязался…
