медицинский персонал к этой процедуре не привлекался, и был мизерный шанс убедить санитара его прикрыть.
Войдя внутрь, мужчина оказался в большой просторной комнате. В ней находилось два стола, за одним из которых сидел офицер-эсэсовец, вернее, правильно сказать — лежал, развалившись на стуле и закинув ноги на стол.
Перед вторым столом, более высоким, находящимся прямо перед входной дверью, стоял мужчина в медицинском халате. По его исхудалому лицу Николай Абрамович понял, что он из узников, а присмотревшись, и узнал.
Липанов Дмитрий Петрович, бывший военный врач Первой ударной армии РККА. В плен попал в 1942 году. До последнего выполнял свой врачебный долг в окруженных частях, до той минуты, пока в госпиталь не ворвались немецкие автоматчики и не расстреляли всех раненых. Самого Дмитрия Петровича отправили в лагерь для военнопленных, потом были рабочие лагеря на территории Германии, наконец — Маутхаузен. В Маутхаузене был участником лагерного сопротивления.
Все это о Липанове Николай Абрамович узнал уже после окончания войны, когда на протяжении многих лет старался найти хоть какую-то информацию о судьбе своего брата-близнеца Сергея.
3 февраля 1945 года стал поворотным днем не только для узников двадцатого блока, но и для Коли Родзинского. Тогда, воспользовавшись неразберихой, ему удалось бежать из лагеря, но вот Сергея с собой захватить не получилось. А после освобождения лагеря американцами среди освобожденных найти его не удалось. Верить в гибель брата Николай не хотел и предпринимал неоднократные попытки найти его — встречался с другими заключенными, расспрашивал, писал. Одним из таких людей и был Липанов, тогда же Николай Абрамович и узнал подробности его биографии. Нехорошо использовать хорошего человека, но выбора не было.
Этот человек своего не выдаст, что и давало шанс Николаю Абрамовичу. Осталось «малое» — убедить врача, что он действительно свой.
— Проходи, отец, и клади левую руку на стол.
Видя напряжение Николая Абрамовича, врач принял его на свой счет и добавил:
— Не переживай, руку не отрежу, номер тебе сейчас нарисую.
Родзинский сделал шаг вперед, расстегнул манжет, задрал рукав и, пользуясь тем, что медбрат своим телом закрыл обзор офицеру, прошептал:
— Не сдавай, сынок, нужно мне другой номер. Если про этот узнают — шлепнут. А у меня еще дело одно осталось.
Парень ответил:
— Он не говорит по-русски. Так что не шепчите, только привлечете внимание. Зачем вам это?
— Беглый я, бежал отсюда весной сорок второго. Посчастливилось добраться до Польши, там остановился у одной полячки, на ней и женился. Тесть помог выправить документы на польского пана, так и легализовался. Участвовал в Сопротивлении, нашу ячейку раскрыл абвер, во время поимки удалось скрыть номер. Немцы считают, что я поляк. Если узнают правду — то конец.
— А если узнают, что я скрыл, то и мне тоже.
И все-таки Липанов колебался. В легенде, выдуманной Николаем Абрамовичем, был ряд слабых мест: во-первых, опытный медик Липанов мог обратить внимание на тот факт, что номер на предплечье Родзинского был сильно размытым и с большим трудом читаемым, что говорило о сроке его нанесения гораздо большем, чем несколько лет; во-вторых, это вполне могла быть немецкая провокация, и сразу после того, как Липанов даст новый номер, ворвутся эсэсовцы и поставят его к стенке. Наконец, в-третьих, Липанов вполне мог проверить старый номер по журналу регистрации заключенных и выяснить, что узник за таким номером жив и находится сейчас в лагере.
Может быть, медик так бы и поступил, если бы не был так ограничен по времени. На этом и строил свой расчет Николай Абрамович.
— О чем вы там треплетесь? — проорал со своего места офицер, на счастье заключенных, при этом оставаясь сидеть.
— Извините, господин офицер, я уже заканчиваю. Знакомого встретил!
— Скоро вы, русские, все здесь соберетесь, когда наша славная армия дойдет до Москвы, — прорычал немец.
По его заплетающейся речи Николай Абрамович понял, что он сильно пьян.
— Хрена вам, а не Москву, это мы скоро в Берлине будем! — по-русски прошептал себе под нос Дмитрий Петрович и продолжил, уже обращаясь к Николаю Абрамовичу: — Номер надо было первым делом вытравить, после легализации. Терпи теперь.
С этими словами, он взял раскаленный ланцет и поверх старого номера нанес новый, стараясь нанести его так, чтобы закрыть старые цифры. Закончив, промокнул царапины китайской тушью.
Николай Абрамович мужественно перенес всю процедуру и лишь шепотом выругался сквозь зубы, когда медик обрабатывал рану тушью.
— Все, рану закрой манжетой. Руку я тебе здорово распахал, так, чтоб старый номер не видно было. Будет зарастать месяц-другой, а там, глядишь, и война закончится. Кстати, в четырнадцатый барак тебя, отец, определили.
Опустив манжет, Николай Абрамович поморщился от жгучей боли в ране и сказал, обращаясь к Липанову:
— Спасибо тебе, сынок. Возможно, этим поступком ты поможешь спасти жизнь одному очень хорошему человеку.
— Скромный ты, отец! — ухмыльнулся Липанов, посчитав, что под «хорошим человеком» Николай Абрамович имеет в виду себя.
Но тот уже выходил из лазарета и не слышал слов Липанова, счастливый, с мыслью о том, что еще на один шаг приблизился к достижению собственной цели.
20
После того как строй покинули узники, попавшие в лагерь впервые, все тот же офицер объявил оставшимся, кто в какой барак будет отправлен. Процедура происходила следующим образом.
За спиной офицера на расстоянии двадцати метров друг от друга выстроились старосты четырех бараков: четвертого, восьмого, четырнадцатого, пятнадцатого. Немец называл номер заключенного и сообщал номер барака, в который тот направляется. Заключенный, номер которого был назван, должен был занять место в строю за старостой соответствующего барака. Имя узника не использовалось, только номер. Само собой, офицер говорил только на немецком, на русский и польский его слова переводил переводчик. Не говорящие на этих языках вынуждены были быстро учиться, в противном случае вездесущие капо поторапливали их ударами палки.
— Четыреста пятьдесят шесть двести двадцать два!
Андрей встрепенулся, услышав свой номер от переводчика, и рявкнул, что есть силы:
— Я!
— Четырнадцатый блок!
Андрей попытался резво рвануть в колонну четырнадцатого блока, однако чуть не упал и вынужден был схватиться за плечо заключенного, стоящего впереди: от долгого стояния ноги были как ватные.
— Извини, дружище! — шепнул соседу Андрей и, кое-как переставляя непослушные ноги, с трудом удерживая равновесие, поковылял к нужной колонне.
Старостой четырнадцатого блока был совершенно седой мужчина, лет пятидесяти на вид. Несмотря на свою седину, стариком он не казался, даже наоборот, его одежда не могла скрыть ширину плеч. Он стоял вольготно, провожая злым, внимательным взглядом заключенных, занимающих свои места в колоннах. Андрей также обратил внимание на грудь Седого (так его для себя окрестил Андрей), на ней красовался зеленый треугольник — уголовник. Это было плохо, жизнь под старостой из уголовников была гораздо сложнее.
