фанатической ненавистью к русским, которая вдалбливалась годами чудовищной пропагандой, состояла из людей, имевших физические или умственные недостатки. Не встречая ни от кого препятствия, они всю злобу вымещали на пленных.
Охранник бригады, в которой находился Маевский, всегда надутый, с заспанным и угрюмым видом. Он типичный ипохондрик, разговаривающий сам с собою. Как другие солдаты, он не интересовался, откуда родом и где раньше работал пленный, не разрешал никому подходить к себе и разжигать для него костер. Его физическая сила, угрюмая физиономия с налитыми кровью глазами внушала страх и отвращение. Целыми днями он просиживал на пне, не интересуясь окружающим. Пленные боялись удалиться из пределов его обзора и сорвать прошлогоднюю ягоду. В работе он не подгонял. Ему было безразлично, работают русские или нет, но как только начинали громко разговаривать, глаза его зловеще блестели, наливаясь кровью, придавая ужасный вид. Единственное занятие — финка, которой он режет беспрерывно прутик. Даже солдаты держатся от него в стороне. Его напарник обычно удаляется к соседним бригадам. Иногда, видя напрасные усилия пленных поднять тяжелые бревна, он молча подходит, помогает навалить или переносит сам. В отличие от других солдат, никогда не кричит и не ругается. Привычные слова русской брани, заученные финнами, не срываются с его уст.
Отзывая одного из пленных в сторону, он говорит: «Пусть пленные не расходятся далеко, а то буду бить! Кто посмеет уйти в сторону — убью! Я плохой человек. Меня нельзя расстраивать!»
Обладая исключительной памятью, он одного и того же пленного не подзывал в другой раз на всем протяжении работы. «Дутый», так звали его, произносил фразы на чистом русском языке, не вставляя финских слов, как говорили многие солдаты, зная несколько русских фраз. Никому не посчастливилось два раза поговорить с ним, поэтому нельзя было предположить о знании им русского языка. Спокойное состояние и равновесие терял тогда, когда русские нарушали его правило — уходили в сторону, или поднимали на ходу что-либо, или осмеливались взять у проезжего финна хлеб или табак. Бил беспощадно, всем, что попадалось под руки: была ли это доска или палка, а когда вблизи не было ничего, бил прикладом до потери сознания. Останавливался тогда, когда жертва лежала без движения. Во время расправы с военнопленными поломал приклад винтовки.
Изучив нравы «Дутого», пленные отдыхали на работе и не выполняли нормы; получали меньше хлеба, но были избавлены от издевательства.
Мастера лесозаготовок он не признавал и с начальством лагеря не считался. Как только на часах выходило время (правильно ли шли часы, он не заботился), снимал бригаду и уводил в барак.
Измученные и усталые возвращались пленные в барак. Многие ложились отдохнуть часок до вечерней проверки. Леонид аккуратно и не спеша мылся, растирая мокрым полотенцем тело, а затем только шел в барак. Громов, Григорьев и Леонид спали рядом, Солдатов в другом углу.
Трудно было на работе, не радостно и в бараке. В двадцать два часа удар в подвешенную рельсу извещал о начале вечерней проверки. Иванов, стоя посреди барака и оскалив гнилые зубы, командовал: — Строиться! Физзарядка для русских! Шум стихал. Гробовое молчание воцарялось в бараке. Вечернюю проверку производил сам начальник лагеря в присутствии охраны. Военнопленные не русской национальности были избавлены от нее. И как свидетели смотрели с нар. Русские стояли в строю. Охрана, вооруженная плетками, рядом. Начальник делал знак рукой и считал: «Раз! Два! Три!» По знаку бросались по своим местам, а по счету «три» должны быть на нарах, и горе тому, кто не успевал занять своего места. Русских снова ставили в строй, и проверка продолжалась до тех пор, пока все не укладывались в установленное время. После этого разрешалось ложиться спать.
Солдатов после проверки приходил к Леониду, и начиналась беседа.
— Помечтать пришел? — спрашивал Громов Солдатова. — Мечты, мечты, где ваша сладость?
— Да, сладости в мечтах нет, она будет в будущем, для тех, кто переживет плен? — ответил Солдатов.
— Ты не обижайся на меня, Николай, бывает время, я тоже мечтаю, и знаешь о чем?
— О том, как поесть досыта!
— Угадал!
— Но я думаю о другом… Помнишь, Леонид, — продолжал Солдатов, поглаживая окладистую рыжую бороду, — как мы были рады, когда вернулись в Янискоски. Хотя там ряды военнопленных сильно поредели, ушло из жизни много товарищей, в том числе и пограничник. Он оставил о себе хорошее впечатление, но те, кто остался в живых были уже другие! Они стали оказывать сопротивление своим внутренним врагам, и не далеко было то время, когда мы могли бы диктовать свои условия охране… А потом лесной лагерь… Все пошло прахом…
— Не ошибся ли ты, Николай, в своих мнениях? Мне кажется, пока в лагере не создана организация, которая возьмет руководство военнопленными, говорить о своих требованиях рано.
— Вспомни, Леонид! — Когда неизвестно откуда и как донеслась весть о том, что тов. Молотов заявил протест о бесчеловечном обращении с военнопленными! Что творилось в лагере! «Нас не забыли, — слышались голоса. — О нас заботится наше правительство!»
— Дурак может подумать, — возразил Громов и хитро посмотрел на Солдатова. Он знал, что вспыльчивый Николай примет на свой счет, и старался нарочно подзадорить его. — Дурак может подумать, что наша партия может забыть людей, оказавшихся в тяжелых условиях.
Как и ожидал Громов, Солдатов реплику принял на себя и зло возразил: — Ты, что меня принимаешь за дурака! Да знаешь, сколько я финнов положил, а ты что сделал? Где твой партийный билет?
— Вот здесь! — Громов расстегнул гимнастерку и показал на волосатую грудь.
— Хватит вам спорить, — сказал Леонид, стараясь их примирить. Лучше скажите, что делать дальше?
Громов знал, что кузницу в Нискокосках сжег Николай умышленно, а вместе с нею сгорела кочегарка. Солдатов двое суток мерз около пожарной машины, чтобы задержать ее восстановление и дать возможность Леониду накопить высокий уровень воды перед плотиной. Он так же знал, что сидеть без дела преступно, но в лесном лагере заняться было нечем, а план Солдатова разоружить охрану считался нереальным, поэтому всегда избегал говорить об этом и отделывался шутками. Так поступил и сейчас.
— Если Солдатов не считает себя дураком, то пусть скажет!
— Эй, Мишка, не будь мы в плену, я обязательно набил бы тебе морду.
— В другом месте, я не стал бы шутить! Если здесь молчать и все думать — сойдешь с ума. Мое предложение — ждать. Не все же время будем сидеть в этой дыре. Будет время — выберемся!
Я согласен с Маевским, надо создавать боевую организацию…
— Моя идея такая! — начал с жаром возражать Солдатову.
— Утром, когда откроют ворота, наброситься на охрану и попытаться разоружить. Удастся — хорошо! Не удастся — черт с ним! Погибнем со славой!
— Погибнуть, дело не хитрое, но есть ли польза в том? — спросил Леонид.
— Чем худе живешь, тем сильнее хочется пережить этот кошмар и увидеть снова светлое будущее, — мечтательно произнес Иван Григорьев.
— Николай, — снова заговорил Леонид, — я тоже думал об этом. Думал до боли в голове и пришел к убеждению: разоружить охрану и завладеть оружием — несбыточная мечта, как и то, что завтра мы будем сыты! Поэтому я предлагаю другое: мы, сидящие здесь, берем на себя задачу по созданию боевой организации из пленных. Нас четверо. Пусть каждый из нас завербует, а это дело нетрудное, к следующей субботе по три человека — уже будет двенадцать. Тогда можно решить вопрос о доверии кому-либо из нас руководство всей организацией, выработать план дальнейшей борьбы.
— Чем займемся? Будем тупить пилы, затем расходуя последние силы, сами же будем ими работать! Так что ли? Или может быть, получая тумаки от солдат, будем пилить неклейменые деревья?
— Я беру на себя пять человек, — перебил Солдатова Громов.
— Вы имели в виду — поправил Маевский, — привлечь в нашу группу пять человек.
— Конечно! — ответил Громов.
Наступило молчание. Солдатов думал, каким образом возразить Громову. И только он открыл рот, чтобы заговорить, его опередил Маевский.
— Светает. Пора и лечь отдохнуть. Значит, мы решили к следующей субботе иметь прирост в нашей группе.
