солдата, он прочитал ему мораль: — Тебе смешно — голодный русский грызет кость? Мне печально и обидно видеть русского с обглоданной костью в руках, но не смешно: я испытал голод сам! Но запомни, рыжая голова, что этой костью я сделаю посмешище из тебя! Ты будешь плакать — над тобой будут смеяться! Обглоданную кость не раз увидишь во сне!
И, приблизившись к рыжему охраннику, Громов сказал: — Слышишь, как русский играет на свистульке, сделанной из лошадиной кости? А ты, дурак, думаешь, что он грызет.
У глуховатого рыжего солдата, не имевшего слуха и музыкальных способностей, разгорелась страсть к музыке. Он решил, что русский в самом деле сделал свистульку и весело играет на ней. За кусок хлеба ее можно купить. Они быстро сошлись в цене: двадцать марок, пачка папирос и буханка хлеба. Леонид слег в постель. Шаров не отходил от больного, помогая ему чем мог.
Громов не отдал кости охраннику, объяснив, что она еще не готова: мастер болеет, а ему нет времени. Рыжий оставил его в бараке для окончания работ со свистулькой, не взяв на работу, а сам распространил слух среди охраны, что ему удалось приобрести чудесную вещь русского мастера. Любопытные под всякими предлогами приходили в барак. Громов прятал кость от посетителей и заявлял, что она продана, а делать другие — нет материала и времени.
Он старательно прожег на кости несколько дырочек, немного обточив, завернул в бумагу. Охранник схватил сверток и побежал в барак. За ним устремилось десятка два любопытных солдат. Раздался дружный хохот охраны, когда рыжий развернул бумагу. Все увидели обыкновенный лошадиный мосол. Удивлен и рыжий. Он давно мечтал посмотреть сверхъестественную свистульку.
— Пусть она не красива, но послушайте, как чудно играет! — успокаивал не столько других, сколько себя рыжий солдат.
Он приложил губы к кости и усердно принялся дуть. Чудного свиста не получилось. Охрана смеялась. Рыжий понял, что его обманул русский. Сделать что-либо пленному он не мог: боялся барона. Сконфуженный, он вышел из барака и забросил кость. Ее разыскали, и на разводе под дружный хохот всей охраны дежурный вручил ему.
— Возьми в тундру! Будешь играть!
— Возьми! Возьми! Веселее будет! — поддакивали другие.
Пока кость не затерялась, он был жертвой веселой шутки русского. Над ним смеялись и доводили его до истерики, вдобавок рыжий простоял два часа под мешком.
— Вы убедились, господа, — сказал Громов, — смеяться можно над каждым.
26. Разгром
Много друзей потерял Какко Олави на фронте. Одни погибли, другие, искалеченные, направлены в госпиталь, а там не на радость семье — на иждивение. Среди них были и его единомышленники, которые не хотели войны, был и рьяные заступники ее. Всех их сближала обстановка, бои наступление, а главное — шинели стального цвета — расходились лишь в убеждениях, но снаряды и пули не щадили никого. Жалко было и тех и других: одних как людей, преждевременно переставших жить; других, как своих единомышленников, которые упорно протестовали против войны, а после гибели их Олави с еще большим упорством вселял в солдатские головы мысль о прекращения войны, так как знал, что не исключена возможность и его смерти, но то что для него было жизненной правдой — не погибнет: оставшиеся в живых друзья понесут ее дальше.
О погибших скорбели, вспоминали, затем их заменяли новым пополнением, преимущественно стариками и молодежью, едва успевшей достичь призывного возраста. Роты оставались ротами, полки полками, и по-прежнему существовал фронт, раскинувшийся от Финского залива до Баренцева моря. На карте он выглядел просто: красная линия, извивающаяся змейкой с юга на север, образует всевозможные зигзаги, на которых условными обозначениями помечены люди, сведенные в подразделения, и стрелки, куда они должны устремляться, оставляя на своем пути тысячи человеческих жизней, не помеченные ни на одной карте генерального штаба.
Рота лейтенанта Блинова также пополнялась несколько раз. Сам он по-прежнему пьянствовал, поэтому не жалел о завещаниях отца, мирно покоившихся в полевой сумке фельдфебеля Кукушкина. Очнувшись от беспробудного пьянства, он писал отцу, требуя все новых предсмертных завещаний: «Все то, что тебе когда-либо принадлежало, все то, что никогда не было твоим, пусть это даже будут медведи Северного полюса, на бумаге, заверенной нотариально, они сослужат мне большую пользу»…, писал он отцу.
И умирающий отец, насколько позволяла память и фантазия, писал и писал …
Все это попадало в надежные руки Кукушкина, который неведомо откуда и каким путем ухитрялся доставать водку. Прозвище стяжателя-крохобора не угнетало Кукушкино, так как он знал, что получит десятую долю от завещаний Блинова и будет миллионером.
Лейтенант Блинов был умным и способным офицером. Нельзя было отнять у него и храбрость. Для продвижения по службе мешала русская фамилия и зависть офицеров, не обладавших его способностями, но имевших известные фамилии и протеже в штабах. Оставаясь все время ротным командиром, он ощущал на себе недоверие офицеров и высшего начальства, находил утешение в водке. Пьяный, он был очень буйный. Офицеры, зная его решительный характер, боялись подходить к нему. С солдатами был очень добр. Напившись, орал во все горло русские песни, плясал, играл на гитаре.
Узнав от денщика Тойно, что Какко Олави понимает по-русски, Блинов пригласил его к себе. И скоро Какко стал невольным соучастником его пьяных оргий. С одной стороны это позволяло Олави узнавать все новости, настроение офицеров и солдат и использовать в своей работе, учиться русскому языку, с другой стороны, отражалось вредно, вызывая недоверие товарищей.
В один из таких вечеров, когда пьяный Блинов бил в ладоши и, притопывая ногой, кричал, что было у него духа: — Гоп мои гричаники! Гоп…! [4]— а до смерти напуганный Кукушкин плясал в присядку, в землянку вошел Арва.
Олави обрадовался, узнав Арву, с которым вместе служили в учебном батальоне.
Почитав направление Арвы в роту, Блинов дико засмеялся:- Не вышел из тебя хороший жандарм. Не оправдал доверия. — Затем налил стакан водки, выпил половину, остальную протянул Арве и сказал: — Но и черт с ним — жандарм не профессия. — И обратился к фельдфебелю: — Кукушкин, пару бутылок! Живо прохвост! Пора бы догадаться самому — гостей надо встречать по-русски.
А утром Блинов, не жалея глотки, поднимал солдат в наступление, гнал их в атаку, и, как выражались все в роте, сам лез к черту на рога. Вот почему начальство не запрещало его пьянки, а, наоборот, поощряло буйства Блинова, так как после них он делался зол, искал смерти и не жалел солдат.
Когда Блинов отдыхал от плясок и настойчиво требовал от Кукушкина завещания, что в случае победы, он должен взять его в кучера, а в случае смерти гроб Кукушкина должен быть оклеен завещаниями, Арва рассказывал:
— Был я начальником лесного лагеря. Русские произвели на меня самое хорошее впечатление, но обращение с ними варварское, питание отвратительное. Если они еще живут, то это объясняется присущей выносливостью русского народа. Тверже и выносливее людей я ни кого и нигде не встречал.
— Не встречал ли ты военнопленного по фамилии Маевский, Леонид Маевский? — спросил Олави.
Арва задумался, потом закивал головой и сказал: — Нет! Что-то не припомню. Хорошо знаю я только Рогова — «покупатель табака», так звали его все. Его хотели расстрелять за то, он хотел есть. Я заступился и спас ему жизнь. Вот почему я здесь.
Когда они пришли в землянку, где размещалась рота лейтенанта Блинова, солдаты уже проснулись. Многие занимались физзарядкой, а старый капрал Кивимяки стоял спиной к двери и громко говорил. На скрип двери он повернулся и, делая жест рукой, как лихой казак вынимает шашку из ножен, и страшно вращчая белками глаз, сказал: — Не секрет, что маршал Маннергейм был противником войны. Однако это не помешало ему заявить: «Я не вложу меч в ножны, пока Восточная Карелия не будет присоединена к
