Суоми.
— Что мы будем от это иметь? — спросил Арва.
Капрал быстрым жестом взъерошил свои непослушные волосы, водрузил очки на лоб, чтобы лучше разглядеть вошедшего, указал пальцем левой руки на Арву и повысив голос до предела, закричал: — Благодаря таким солдатам, которые много рассуждают, приостановилось победоносное наступление. Наш долг — беспрекословно выполнить пророческие слова маршала Маннергейма. Выполнив их, мы получим сотни тысяч гектар земли…
— Простите меня, капрал, — перебил Арва — я только что прибыл на фронт, чтобы помочь будущему наступлению. Вы же незаслуженно оскорбили меня.
— Чей долг, наш или социал-демократов, бороться за присоединение Восточной Карелии? — спросил солдат, на минуту отстраняя товарища, брившего его. — Мне лично — не тесно на своей земле.
— Внутренние враги — только они будут виновники, если Суоми не будет Великой! — ревел на всю землянку старый капрал.
— Я не видел до сих пор, чтобы мы бегали от своих внутренних врагов, а от русских приходилось не раз. Вот ты, капрал, все время ссылаешься на свой преклонный возраст, а на прошлой неделе так смазывал пятки, что я, молодой, не мог догнать тебя.
— Сиди, сиди, а то отхвачу пол губы, — перебил говорившего солдат, — а капрала все равно не переговорить. Это начало вместо физзарядки! Основную речь он произнесет после кофе.
— Нет! Не правда — капрал Кивимяки бежал не от русских. Он спешил к Кукушкину заменить кальсоны, — сказал молодой солдат.
Дружный смех заглушил слова капрала, метавшего гром и молнии в адрес внутренних врагов, осмелившихся критиковать его — старого социал-демократа.
Когда стих смех, Арва прошел по узкому проходу между нар, поздоровался за руку с теми, кого знал по учебному батальону, снова вышел на средину, поднял руку кверху и сказал: — Новое пополнение в роте, солдат Арва! — Затем подал руку капралу. — Будем и с вами знакомы, капрал.
Какко Олави, после отъезда Арви из учебного батальона на Север, узнал, что Арва, служивший предметом насмешек в батальоне, как главный ассенизатор, был той жизненной силой, которая открыто вела пропаганду против войны. Смертный приговор не сломил его и не изменил убеждений. Во имя своих идей он потерял карьеру, материальные блага и вынужден был жить в разлуке с семьей. Олави знал так же, что в 1940 году Маннергейм лично вручил офицеру Арве «Белую розу», которая спасла его от виселицы. Его только разжаловали в рядовые.
Поэтому Олави, встретившись со старым знакомым, в первую очередь постарался объяснить положение в роте.
— После того, — говорил Олави — как я вступил в партию, был простым пропагандистом в роте. После смерти товарищей на меня возложили всю работу в ней. И надо же было случиться, что в ту пору в роту прибыл старый социал-демократ Кивимяки. Воз оказался мне не под силу. В полковом комитете сложившейся обстановке не придали значения.
— Тяжелый воз трудно столкнуть с места, — сказал Арва, — потом он пойдет равномерно, без больших усилий. Правда, приходится туго, когда нужно везти его на гору. Напрягая все силы, мускулы, вези вперед, не дай ему скатиться назад. В редких случаях, когда нужно, не бойся, но умело сдавай назад, чтобы взять разбег. Когда достигнешь вершины, под гору он пойдет сам — умей только направлять по правильной дороге. Так и у вас Кивимяки оказался тем препятствием, которое мешает идти вперед и мы постараемся в ближайшее время очистить нам путь.
И Арва взялся за работу. В первую очередь раскритиковал полковой подпольный партийный комитет, где ему объяснили, что мало оказывают помощи Олави потому, что рота лейтенанта Блинова служит ударной группой, и командование в нее специально подбирает головорезов — шюцкоровцев и социал- демократов, которые плохо поддаются агитации.
Но Арва был не из тех людей, кто останавливается на полпути, кто не умеет найти выход из положения и он направляет Олави на батарею, расположенную поблизости, который без особого труда разыскал указанного Арвой артиллериста. Вздернутый нос на круглом лице с резко выступающими челюстями и большие карие глаза, а главное жесткие черные волосы капрала, клочьями торчавшие во все стороны, показались Олави знакомыми.
Капрал внимательно выслушал Какко, сразу переменился в лице, но спокойным голосом сказал: — Да, старик с характером.
— Главное, у капрала Кивимяки, — спешил посвятить сразу во все тайны Олави товарища, — он умеет овладевать слушателями. Имея большой жизненный опыт и обладая красноречием Цицерона, он своими словами просто гипнотизирует солдат, и они зачастую верят ему больше, чем офицерам.
— Знаю! Знаю, — перебил капрал, — отец за словом в карман не полезет, а дури у него в голове много. А в общем он не плохой человек.
Только сейчас Олави догадался, где видел его: капрал был сыном капрала Кивимяки и по внешнему виду многим напоминал отца.
— Так вот, — ласковым голосом продолжал капрал, — особенно старика не бойся. Смелее вступай с ним в бой. Кроме своего красноречия, у него нет почвы под ногами. Тем временем я оформлю перевод в роту. Из батареи в роту переводят неохотно, только провинившихся, но служить вместе с отцом — веская причина.
И после пятнадцатилетней разлуки отец и сын встретились в одинаковых солдатских шинелях, но врагами по убеждению. Ссора их произошла давно. Тем не менее, сын аккуратно помогал отцу материально и не давал разориться. Злопамятный отец не писал сыну писем, но от помощи не отказывался. Только мать ежегодно навещала старшего сына, не напоминая ему о двухлетнем нахождении в тюрьме за участие в забастовке, и сколько слез она пролила за это время. Отец менее всего ожидал встречи со своим упрямым сыном, который охотнее пошел в тюрьму, чем отказался от своих убеждений.
Послушай он отца, тот бы использовал свое положение старого социал-демократа, и сын по-прежнему пахал бы землю. Но этого не случилось. И когда он увидел пришедшего в роту сына, понял, что он будет его страшный враг, и душевное состояние старого капрала Кивимяки пошатнулось. Он впервые испугался сына не потому, что это был уже не восемнадцатилетний мальчик, а мужчина средних лет — коммунист, а потому, что у него почему-то не зародилась мысль пойти и доложить начальству. А молчать он, как старый социал-демократ, не мог.
Началась борьба отца с сыном.
Речи старого капрала стали злее, ядовитее, а острие жала было направлено на сына, который все время проводил с солдатами, с отцом лишь заговаривал редко и то о доме, матери, семье. Многие солдаты покидали старого капрала и ради любопытства примыкали к молодому.
— Надоело нам слушать тебя, пойдем послушаем сынка — говорили они старому капралу в глаза. От чего старый капрал злился пуще прежнего. Но когда ему кто-то сказал: — Папаша, а не мешало бы твоему сынку петлю на шею да вздернуть на сук. — Он на миг представил висевшего на сосне сына, вокруг которого вьются вороны стаями, и сердце старика дрогнуло.
И если бы ему в то время предложили: сын или великая Суоми, он не нашел бы слов.
На передовой позиции они ночью оказались вместе на посту. Из леса постоянно грозило вырваться пламя смерти. Отец впервые почувствовал боязнь за судьбу сына. Было очень темно. Холодный ветер старался сорвать шапку с головы и пробирался под шинель. Сердце старого капрала заныло.
Землянки были прижаты к пригорку, а дальше — сплошной лес. Сын выбрал себе пост ближе к нему.
Сейчас не зима, — все время думал отец, — враг может спрятаться за каждым кустом. Не ровен час, не успеешь прийти на помощь, как задушат. Он боялся не столько за себя, сколько за сына. Временами они сходились вместе, останавливались и, не сказав ни слова, шли в разные стороны. Сын, миновав землянки, спускался в ложбину — к лесу, отец взбирался на пригорок и с тревогой наблюдал за ним. Хотя ветер больно стегал лицо, отец не поднимал воротника шинели и не подвязывал уши шапки, боясь, как бы ему не прослушать тревожного шороха. Страх совсем обуял его. Встретившись снова, отец не выдержал. Чтобы задержать сына хоть на минуту возле себя, сказал: — Давай, закурим…
Услышав отрицательный ответ, испугался. Сын снова пошел по своему маршруту. Отец решительно
