Электровозам предстояло таскать составы в Саянах, но дорога строилась пока обычная, поставить серые железобетонные опоры и протянуть над полотном провода предполагали после сдачи дороги, а это было невыгодно, и годы пролетели бы даром. Разговоры о том, что строительство дороги необходимо совместить с ее электрификацией, велись давно, но велись между собой, а не с трибун, теперь же сейбинцы предлагали решение собрания отправить куда надо, может быть даже в правительство. Собрались подсчитать и во что обходится сваленный лес, который никем не вывозится и гибнет на просеках, как его использовать – надо было продумать.
Рудик кивал, быстренько заносил предложения в блокнот, исписывал страницы крупными буквами, а Терехов надеялся на память.
– Будем кончать? – встал Терехов.
– Пора…
– Кончать надумали? – поднялся Испольнов. – А вы только начали…
Он направился к выходу, и Соломин поспешил за ним.
Плечи у Испольнова были крутые, а шея – тугая, борцовская. Все глядели ему в спину, притихли.
Обернулся Испольнов у выхода, засмеялся, не деланно, а с удовольствием, Терехов понял это, и Соломин заулыбался, глядел не в зал, а на Испольнова.
– Планы составляете! – смеялся Испольнов. – Зубы не обломайте!
– Ну, ты! – вскочил Чеглинцев.
Он бросился было за Испольновым, взбунтовавшись, словно бы желая отомстить за свою прежнюю жизнь, придавленную тяжкой Васькиной лапой, но издевающиеся глаза Испольнова остановили его, осадили его, подавили бунт.
– Не надо! – глухо сказал Терехов. – Оставьте его.
А на улице глаза слепило солнце, обещанием зноя поблескивали голубые лужи.
Терехов спустился к Сейбе.
Бревна все еще плыли, и шесты тыкались в их корявые бока, но работы у шестов было меньше.
Горбина насыпи чуть-чуть подросла, Сейба устала и начинала отступать.
Наверху, у склада, Терехов увидел чеглинцевский самосвал и самого Чеглинцева, исследовавшего мотор. Терехов остановился возле машины, самосвал был помят, бедняга, и Терехов прикинул, во что обойдется ремонт.
Чеглинцев выпрямился, сказал с досадой:
– Как бы в капитальный его не отправили!
– Ничего, – сказал Терехов успокаивающе, – ничего.
Ему был дорог этот небритый парень, удалой молодец из незаписанных былин, и за то, что вчера бились они с Сейбой, и за сегодняшний бунт, и за то, что решил он остаться в Саянах, словно бы братом стал, и Терехову хотелось сейчас высказать это Чеглинцеву, но он не нашел слов и промолчал.
Он уходил в поселок, и ему было хорошо, потому что он вспоминал чувство, испытанное у чеглинцевской помятой машины, и улыбался, а затем стал думать о Будкове.
Он решил, что завтра или послезавтра, когда вода спадет и дороги немного просохнут, нужно будет послать к Будкову человека, который бы не только установил связь с Большой землей, но и дал бы Будкову понять с достоинством и умом, что его дела на Сейбе известны. И он понял, кого он пошлет лучше всех объявить Будкову «идем на вы», а Терехов был сейчас убежден, что сделать это необходимо, так порядочнее и честнее; объявить «идем на вы» лучше всех мог Олег Плахтин.
25
– Терехов, а ты соня! Пятнадцать часов давишь…
– Пятнадцать? Чего?
– Ладно, спи дальше. Вода спадает…
– Нет, серьезно? – сказал Терехов, испугавшись. – Пятнадцать часов?
– Смотри, – Севка протянул ему будильник, – ты свалился вчера в восемь…
– В восемь? – расстроился Терехов.
Он скинул ноги на пол, суетливо начал натягивать майку, потом правой рукой стянул со спинки кровати брюки и, вздыхая, покачивая головой, приговаривая: «Вот тебе раз… вот тебе раз…», стал всовывать шнурки в кеды.
– Ты торопишься куда-то? – спросил Севка. – На поезд опаздываешь?
– На поезд, на экспресс…
– Я тебе без шуток. Спешить некуда.
– Хотя да, – сообразил Терехов, – куда теперь спешить… Зря ты меня разбудил…
– Я тебя не будил…
– Куда ты собираешься?
– Сторожа перевожу. Старик по внукам соскучился. Ночь, говорит, я отстоял, днем и дома могу побыть.
– Потом Олега перевезешь. Он – к Будкову.
