белые грибы, колосовики с бледно-коричневыми шляпками, как у подберезовика. От Никольского к Лопасне, к Мелихову и дальше шли знаменитые белым грибом леса, и по воскресным дням московские и местные жители в этих лесах охотничали с ведрами и корзинами, шумели, аукались, гремели транзисторами.
Вера встала, сказала матери:
– Готовь лукошко.
Мать обернулась, заметила:
– И то. Недели на две гриб должен пойти. Потом ему до августа отпуск.
Помолчав, она сказала:
– Я в районе сегодня была. Велели мне послезавтра приходить в больницу. Будет место.
– Да? – растерялась Вера.
– Место, говорят, легкое, счастливое. Женщина, которая с этой койки уходит, старше меня, поправилась, а была опасная.
– Я завтра съезжу к твоим врачам, – сказала Вера, – поговорю, чтоб у тебя все было хорошо.
– Ты уж места моего не меняй.
– Да при чем тут место? – рассердилась Вера.
– Как при чем?.. Да, – вспомнила мать, – тут тебя один человек ждет. Давно уже. Под дождем, на улице...
– Какой еще человек?
– Я не знаю, – сказала мать.
Вера посмотрела на мать с недоверием.
– Кликнуть, что ль, его?
– Да на кой он нужен-то! – раздраженно сказала Вера, но на всякий случай глянула в окно. И никого не увидела.
– Сейчас кликну...
– Да постой! – бросила ей Вера вдогонку, но было поздно.
Хотя она уже и свыклась с мыслью о том, что матери надо в больницу и что чем скорее сделают операцию, тем лучше, хотя, вольно или невольно, она смотрела на беду матери еще и глазами медика, новость Веру расстроила и даже испугала. Раньше матери вообще надо было ложиться в больницу, теперь все становилось срочным и определенным, а слово «послезавтра» приобретало жестокий, быть может и трагический смысл. «Эх, жизнь! – тоскливо думала Вера. – Вот везет нашей семье! Уж точно: бьет ключом – и все по голове...» Сидит где-нибудь в тихом и сухом месте заведующий судьбой навашинского семейства и ключ зловредный держит наготове, как хозяин дома большую ложку за столом, чуть что – хвать по лбу. Но мать-то в чем провинилась? «Надо завтра ехать в ту больницу, опять говорить с врачами и просить похлопотать Тамару Федоровну – в районе у нее есть знакомые...»
Но и эта мысль о завтрашних непременных действиях не прибавила Вере сейчас ни сил, ни оптимизма, опять тяжесть безысходности придавила Веру, словно бы ее в колодец бросили, а крышку замуровали на совесть. И оттого не выгнала она вон, не вытолкала с шумом гостя, тихонечко направленного матерью в комнату. Она не только не выгнала гостя, но и сама не смогла подняться да, взглянув на него презрительно, уйти прочь. К тому же в глазах матери Вера уловила робкое желание спокойствия, ей показалось, что своей тихой улыбкой мать просит ее не устраивать скандала, быть терпимой или хотя бы терпеливой, а любую просьбу матери она готова была выполнить сейчас как ее последнюю просьбу.
Гостем был Леша Турчков.
– Здравствуй, Вера, – сказал Турчков.
– Здравствуй, – сказала Вера вяло.
– Садись, садись, Леша, – озаботилась мать.
– Спасибо... Я так... Вот сейчас...
– И плащ-то сними, а то течет с него.
Плащ Турчков стал тут же послушно снимать, энергично, словно спохватившись, извинялся сокрушенно. Потом отправился в коридор, к вешалке, делал при этом движения неловкие и просто лишние, покачнулся дважды. Он сейчас выглядел человеком с нарушенной координацией движений, но не оттого, что выпил, а оттого, что его чем-то огорошили и он был не в себе. В коридоре Турчков долго вытирал ноги о половик, а затем появился в комнате и, пока шел к столу, останавливался, жался, смотрел на Веру виновато и как бы с опаской. Она показала ему на стул, он сел. Ковбойка его потемнела на плечах и рукавах – болонья пропустила воду. Лицо Леши было мокрое, а волосы тем более, белые кудряшки жалкими косичками прилипли ко лбу. Поймав Верин взгляд, Турчков быстро вытащил расческу, принялся было убирать ею локоны, но без толку, смутившись, он сунул расческу в карман. А Вера вспомнила, что и она нехороша, со сна не умывалась и не поправляла волосы, хотела подняться и подойти к зеркалу, но тут же подумала, что это ни к чему.
– Ну что? – спросила Вера.
– Я хотел поговорить с тобой... – сказал Турчков и поглядел на Настасью Степановну.
Настасья Степановна поднялась и вышла.
– Я понимаю, – сказал Турчков, – ты меня ненавидишь, тебе противно видеть меня...
– Оставь, – сказала Вера. – Если есть дело, так о нем и говори.
– Нет у меня никакого дела, – опустив голову, пробормотал Турчков.
– А маму мою зачем выставил?
– Не знаю, – сказал Турчков. – Стыдно мне.
– Твоя забота.
– Ты пойми... Я не оправдываться к тебе пришел, – заговорил Турчков быстро, с жадностью, будто сегодняшние слова долго стерег в себе, запирал на замок с секретом, терпел, а они мучили его, жгли, и теперь, выпуская их на волю, он чувствовал облегчение. – А если и оправдываться, то не за то, главное, а за другое... Ты не думай – вот вчера приходила моя мать, у нее ничего не вышло, и вот теперь явился я со второй атакой... Ты, наверное, так подумала?
– Мне-то не все ли равно...
– Нет, ты поверь, я не знал, что мать пошла к вам... Я бы ее не пустил... Уж совсем мерзко было... – Тут Турчков осекся, какое-то соображение, видимо, остановило его. – Не мне, конечно, говорить так! Совсем мерзко было раньше. И матери наши все из-за нас... Из-за меня...
– Еще что-нибудь скажешь?
– Я и не знаю, что мне сказать... Я просто так пришел, потому что я уже не мог не прийти... Ты пойми меня... Нет, я знаю, что я хотел бы тебе сказать, но я не могу этого сказать.
– Ну и хорошо, – кивнула Вера.
– Ты меня извини, я сейчас мною говорю, это потому, что я много молчал, только матери и смог открыться... Она у меня хорошая...
И действительно, потом он говорил много и путано, нервничал и говорил скорее не для Веры, а для самого себя и, останавливаясь, казалось, ждал одобрения или возражений не от Веры, а от самого себя. При этом взгляд его не был отчужденным, направленным в одну точку, – напротив, он был чрезвычайно живым и прыгал с предмета на предмет, иногда попадал на Веру и тогда на мгновение становился цепким, словно бы желал ухватиться за что-то, успокоиться, но нетерпеливые, горячие слова сейчас же уводили его в сторону. А Вера испытывала теперь странное ощущение. Раз уж она не выгнала Турчкова, раз уж не хватило у нее на это сил, она рассчитывала вытерпеть его присутствие и слушала его, как слушают неживой говорящий предмет вроде транзисторного приемника или телевизора, имея возможность при случае выключить звук и изображение, а то и вообще разбить в сердцах пластмассовый или деревянный ящик. Однако так было поначалу, а потом Вера неожиданно поймала себя на том, что она охотно слушает Турчкова, хотя пока она и не могла уловить сути его слов.
– Ты знаешь, – сказал Турчков, – мать-то моя меня водила к невропатологу и психиатру. И отец конвоировал... Ты не думай, что только из-за суда. Хотя, конечно, им хотелось, чтобы на суде была справка... Но они, главное, испугались за меня... Я ведь на другой день хотел убить себя... всерьез... А теперь не стану... У меня теперь есть цель...
– Ну а мне-то что!
– Извини... Я скотина... Я все про себя... Я понимаю... Я не для этого пришел... Я просто не решаюсь
