даже и захватила начатую кофту и спицы. Временами она дрожала от волнения, потом дрожь проходила. Вера принималась считать про себя, выдерживала до пятисот, а потом считать становилось невмоготу, и Вера присаживалась на лавку с твердым намерением успокоиться. И начинала ругать себя. Ведь из-за нее все могло случиться у матери, на нервной почве. Но тут же она говорила сама себе, что терзайся не терзайся, а матери она ничем сейчас не поможет. Матери тяжело и больно, но ей уж надо терпеть, всем предстоит вот так терпеть, и ей, Вере, когда-нибудь придется лечь под нож. То есть Вера, считая несправедливым то, что она сейчас не имела возможности разделить долю матери, обещала себе подобную долю в будущем и тем самым как бы уравнивала себя с матерью и оправдывала себя.
Однако то, что она не могла матери ничем помочь, угнетало Веру, и теперь, сидя на лавке, она принялась повторять про себя, какая хорошая и добрая у нее мать, сколько натерпелась она в жизни и как справедливо было бы, чтобы она осталась живой и здоровой. Неожиданно Вера ощутила, что держит в правой руке Сониного синего человечка, пальцами машинально поглаживает его, когда она достала его из сумки, она уже не помнила. Так она и сидела, и все шептала растроганно просительные слова о матери, гладила синего согнутого человечка с растопыренными руками, глядела на него и обращалась при этом то ли к нему, то ли еще к кому-то. «А вдруг у матери сердце остановилось? – подумала Вера. – Да нет, ты что!» Однако вскоре вслед за этой выдворенной мыслью стали являться другие, нелепые, и среди них совершенно трезвые соображения о том, какие хлопоты ей, Вере, предстоят, если мать сегодня умрет, где и как доставать гроб, просить ли у Сурниных обещанное место на кладбище, кого звать на поминки, а кого не стоит, посылать ли телеграмму отцу или соблюсти гордость. «Да что я! – сказала она себе тут же. – О чем печалюсь! Как только можно думать об этом, дура бессовестная!» Она снова сжала пальцами Сониного человечка и зашептала: «Пусть живет мама наша, пусть живет... Пусть не умирает...»
– Навашина?
– Да? – вскочила Вера.
Перед ней стоял Михаил Борисович.
– Все прошло нормально, – сказал врач. – Пожалуй, даже хорошо, даже хорошо. Что сейчас нужно вашей матери? Фрукты, соки, шоколад... Впрочем, вы сами знаете.
– Как она?
– Ничего. Операция была непростой... Анализ придет дня через три-четыре. Подождем с надеждой.
– Спасибо, Михаил Борисович, спасибо!
– Не за что...
Домой Вера примчалась возбужденная, радостная, завертела сестричек, насовала им дешевых гостинцев, она ощущала прилив жизненной энергии, ей хотелось предпринять что-то сейчас же, подруг матери, может, обежать с добрым известием, но домашние хлопоты потихоньку успокоили ее, и она уснула, не досмотрев даже «Кабачок 13 стульев».
Наутро она отправилась в город узнать, как у матери дела, передать ей шоколад, печенье и купленные Ниной в Москве бутылки виноградного сока. Оказалось, что вчера температура у матери подскочила, но сегодня была уже нормальной, а состояние матери определили удовлетворительным. «Ну и отлично!» – сказала Вера. Доверив знакомой нянечке передачу и записки – Надькины каракули среди прочих, – Вера поспешила к выходу, для больницы неприлично стремительная и веселая. У дверей ее остановил Сергей.
– Здравствуй.
– Здравствуй. Ты чего тут?
– Так... Приходил узнать, как дела у Настасьи Степановны. Я вчера здесь был.
– Когда?
– Вечером. После работы. Ты уже уехала.
– А тебе какое до нее дело? – спросила Вера уже на улице.
– Человеческое, – сказал Сергей. – Потом... тебя надеялся увидеть.
– В этом не было нужды.
– У тебя не было, у меня была.
– Ну, укараулил. И что дальше?
– Не знаю... Увидел тебя – и то хорошо...
– Ну и привет! – Вера рукой Сергею помахала, как ей показалось, достаточно небрежно и готова была исчезнуть с Сергеевых глаз.
– Погоди... Надо поговорить.
– Не о чем. И времени у меня мало...
– Спешишь куда-нибудь?
– А к следователю, – сказала Вера с вызовом. – Он меня уже четыре дня как срочно пригласил.
После этих слов она улыбнулась иронически и высокомерно: мол, если ты забыл, что я за женщина, так вот я напоминаю.
– Я тебя провожу, – сказал Сергей.
От больницы до прокуратуры было километра полтора, Вера не торопилась, зонтик несла над собой красиво и старательно, будто бы она выгуливала его и никакой иной цели у нее не было сейчас, а Сергей, покорно шагавший сзади с мокрой опущенной головой, казалось, для нее вовсе и не существовал. Следователь вряд ли работал по субботам, да и она не собиралась идти сегодня в прокуратуру, однако же, напомнив Сергею о следователе, она из упрямства уже не могла остановиться. Вера нервничала, она не ожидала встречи с Сергеем, была не готова к ней, она желала прогнать Сергея раз и навсегда, но и боялась, как бы он не отстал от нее сейчас. Впрочем, Сергею трудно было догадаться о ее чувствах, даже и не презрение выказывала она к нему, а так, пренебрежительное недоумение, словно подобных Сергеев у нее была тысяча и теперь она никак не могла сообразить, какой из этих Сергеев идет за ней и зачем.
– Ты меня не можешь простить? – сказал Сергей.
– О чем это ты? – пожала плечами Вера, обернувшись к Сергею.
– Перестань, – сказал Сергей, остановившись.
Остановилась и Вера.
– А чего мне переставать? Я не дождь.
– Вера, зря ты все это... Тогда мы с тобой погорячились... Ты, наверное, была права... Но я не мог... Ты прости, я плохо говорю, но ты пойми... Я люблю тебя... И все...
Он руку протянул к ее руке, она хотела отвести ее, оттолкнуть, но не смогла, прикосновение его пальцев обожгло ее, как обжигало в прошлую зиму, когда они еще не были близки, а синими вечерами стояли друг против друга у подъездов чужих домов, на опустевших утоптанных перронах, возле заснувших до весны качелей в парке над Пахрой.
– Ну что ты... Ну зачем ты здесь?.. Люди же... – сказала Вера, но не тем дурным, неестественным голосом, каким она произносила слова минуты назад, а своим, чуть грубоватым, но теплым и ласковым, и маска неприступной женщины исчезла, прежняя никольская девчонка стояла перед Сергеем.
– А что люди? Я тебя люблю...
– Пойдем, Сережа...
– Погоди. Ты мне скажи...
– Пойдем... Больше ничего не говори...
– Хорошо.
Вера шагала быстро, хотя теперь она и не понимала, куда идет, но уж точно не к прокуратуре. Она хотела успокоиться, умерить радость, она ругала себя за то, что не сказала Сергею о своей любви к нему, не сказала и о тоскливых мыслях последних дней, на ходу же, на улице, на людях, она уже не могла говорить ему об этом. Ее огорчало и то, что Сергей идет за ней и волнуется, не знает о ее любви, глазами же, наверное, она не успела ему ничего сказать. Впрочем, решила она, пусть еще поволнуется.
– Погоди, Вера, я хочу тебя поцеловать...
– Ты что! Здесь... Сдурел! Сережка!
– Ну и что?
– Не надо!.. Не надо...
Он притянул ее к себе и поцеловал, робко и быстро, по-мальчишески, себя и ее стесняясь, а вовсе не людей, проходивших мимо. Да никто, казалось, на них и не обратил внимания. Только извозчик, сидевший
